Воцарилось молчание.
— Так и быть, — сказал Долли, стоя у двери. — Даю тебе время подумать. Но завтра утром ты должна дать мне ясный ответ. Да или нет.
Он вышел из комнаты. Я проводила его взглядом и поднялась к себе. Я была уверена, что скоро мама погрузится в суету репетиций «Графини Мауд».
Я оказалась права. Долли захаживал к нам. Джордж Гарленд, пианист, всегда работавший с мамой, постоянно находился в доме, и вся прислуга напевала мелодии из «Графини Мауд».
Каждый день Долли приносил новые идеи, которые нельзя было принимать без борьбы. Марта стрелой носилась по дому в поисках выкроек или отправлялась на закупки всего необходимого для костюмов. Этот период всем нам был отлично знаком, и мы все, конечно, вздохнем с облегчением, когда сопутствующие ему тревоги и вспышки страстей останутся позади, а предпремьерные страхи и опасения окажутся необоснованными, и спектакль будет готов к долгой жизни на сцене.
День премьеры приближался, и мама находилась в постоянном нервном напряжении. «Графиня Мауд» ее всегда тревожила, заявляла она. Либретто не внушает доверия, а в первой сцене, пожалуй, ей лучше появиться в голубом, а не в розовом. Потому что иначе ее платье будет плохо гармонировать с костюмами хористок, к тому же голос у нее что-то немного хрипит. Что, если у нее разболится горло в день премьеры?
— Ты перебираешь в уме все несчастья, которые могли бы свалиться на твою голову, — сказала я ей. — Ты всегда так делаешь, и никогда этого не случается. Вот увидишь, публика будет в восторге, и «Графиня Мауд» станет одной из твоих самых больших удач.
— Спасибо, милая. Ты — мое утешение. Ах, я только что вспомнила, наверное, мне не удастся пообедать сегодня вечером с Чарли.
— Он сейчас в Лондоне?
— Он будет в Лондоне. Он приезжает сегодня. А у меня дневная репетиция. Мне не совсем нравится танцевальная вставка с сэром Гарнетом в последней сцене, когда он поет: «Даже будь ты продавщица, я б все также любил тебя».
— Что тебя в ней беспокоит?
— Мне кажется, он должен подходить с другой стороны: боюсь, как бы мне не уронить боа из перьев, когда я исполняю это быстрое вращение в конце. Но главное, надо известить Чарли. Дорогая, может быть, ты выручишь меня, отнесешь ему записку?
— Конечно. Где он живет?
Мне вдруг показалось странным, что, хотя Чарли считается нашим близким другом, мне не известен его лондонский адрес. Приезжая в Лондон, он постоянно бывал у нас. Порой казалось, что он вообще постоянно живет в нашем доме. Мама, вероятно, заходила к нему, но я никогда у него не бывала. Так же дело обстояло и с Робером Бушером, хотя его дом был во Франции.
Так или иначе, но с ними обоими была связана какая-то тайна. Они приезжали и уезжали. Я часто думала: что они делают, когда уезжают от нас.
Но вот, наконец, мне представился случай побывать в лондонской резиденции Чарли, и я не преминула им воспользоваться.
Я без труда разыскала его дом, он располагался рядом с Гайд-Парком. Это был небольшой особняк постройки восемнадцатого века, с парадной дверью в стиле английской неоклассики и веерообразным окном над ней.
Я позвонила в колокольчик, и опрятно одетая горничная открыла дверь. Я спросила, могу ли я видеть мистера Клеверхема.
— Вы имеете в виду мистера Чарлза Клеверхема, мисс, или мистера Родерика?
— О, мистера Чарлза, пожалуйста.
Она провела меня в гостиную, обстановка которой вполне соответствовала стилю дома. Цвет тяжелых плюшевых гардин на окнах гармонировал с нежной зеленью ковра, и я невольно сравнивала эту элегантную красоту с более пышным современным стилем.
Горничная не вернулась. Вместо нее в комнату вошел молодой человек. Он был высок и строен, с темными волосами и приветливыми карими глазами.