Это свидетельствует о неудержимом сокращении эмиграции в Европу и о решительном перенесении центра тяжести ее в Америку. К 1908 году общая цифра итальянских эмигрантов уже превышала пять миллионов человек, причем тяготение к Новому Свету проявлялось с возрастающей очевидностью. Словно образовались "итальянские колонии без итальянского флага", и находились уже романтики, которые готовы были видеть в мирной колонизации Южной Америки чуть ли не бескровное осуществление мечтаний о Magna Italia, создание "второго итальянского отечества". Но с точки зрения национально-государственной такой романтизм, разумеется, не выдерживал никакой критики.
Английская колонизация делала мир английским: с колонистами приходил английский флаг, или, по крайней мере, английский язык. Италия явилась в современный мир поздно – она пропустила сотни удобных случаев и миллионы квадратных километров земли. Вместе с тем она не имела за собою и качеств британской крови – ни гордой непреклонности первого в мире правительства, ни холодной настойчивости смелого, предприимчивого народа. Не отважные викинги, не рыцари наживы, охваченные жадностью, и не рыцари крестовых походов, пронизанные идеей, – были пионерами итальянской эмиграции; ими были безвестные и безродные бедняки, спасавшиеся беженством от нужды. Они шли не править, не господствовать, а повиноваться, изворачиваться, служить ради куска хлеба. Они стремились в чужие, крепкие государства, в края, дышащие, как им казалось, обильем, и не несли с собою ни итальянской культуры, ни итальянской государственности. И как редко могли они похвалиться хорошим отношением к себе на новых местах! Сколько унижений, недружелюбия, подчас заслуженного, даже враждебности приходилось им переживать! Взять хотя бы положение итальянских поселенцев в Тунисе, кем-то остроумно названном "итальянской колонией, возглавляемой французами". На 35 тысяч французов в 1910 году там жило 125 тысяч итальянцев, занимавшихся плодотворным хозяйственным трудом в этой цветущей колонии. И непрестанно терпели они всяческие стеснения. В 1896 г. Франция заключила даже специальное соглашение о неувеличении итальянских школ в Тунисе. Но с 1896 до 1910 число итальянских обитателей Туниса утроилось; им оставалось посылать детей во французские школы, да и это бывало не так легко. Итальянские рабочие также претерпевали различные ущемления по сравнению с французскими. То же, и еще более, землевладельцы. Нечего говорить, что французский капитал пользовался повсюду исключительными льготами. И лишь война 1914 г. принесла итальянскому населению Туниса ряд облегчений, обусловленных соображениями тогдашней большой политики.
Понятно, что проблема эмиграции должна была волновать и волновала итальянское правительство. Бороться с непродуктивным отливом излишка населения можно было различными средствами: интенсификацией земледелия, запрещением оставлять земли необработанными, заселением болотистых мест (внутренняя колонизация) и т. д. Но все это паллиативы. Значительно более действительное средство – форсированная индустриализация страны: путь предвоенной Германии. "Для растущего народа, – писал Науманн, – есть лишь один способ избегнуть нищеты: он должен стать народом машин". К XX веку Италия тоже вступила на этот путь промышленного, машинного развития. Но он был ей труден: бедная железом и особенно углем, лишенная промышленных навыков и традиций, она принуждалась выдерживать конкуренцию на мировом рынке с гигантами современного капитализма. Реальная плотность ее населения (т. е. за вычетом непригодных земель) уже в 1910 году превысила 175 человек на квадратный километр, в то время как ее народное хозяйство могло удовлетворительно прокормить, в сущности, не более половины этого количества. Рост населения безостановочно продолжался (4 рождения на один брак), свидетельствуя о жизнеспособности народа, но тем настоятельнее требовала разрешения проблема эмиграции. Выход намечался с неумолимой необходимостью: Италии нужны свои колонии.
Ей нужны колонии для экспорта избыточного населения: "империализм бедняков". Ей нужны колонии и для развития национальной промышленности и, мало того, даже для воза продуктов первой необходимости, которых ей у себя тоже недостает. Сама история толкает ее на торную дорогу активной империалистической политики. Не она первая, не она, конечно, и последняя: на наших глазах Япония переживает во многом аналогичный процесс. Жизнь – борьба. Несправедливо, что "поздно приходящие" остаются за флагом. Если есть борьба классов, то не менее закономерна и борьба рас, наций, государств. Обидно, что народы-господа, нации-плутократки высокомерно повелевают международному хозяйственному и политическому рынку. Не за горами – переоценка исторических ценностей!
Так год за годом, движимая непреклонными экономическими импульсами, развивала в себе боевое националистическое сознание итальянская государственность. Всем здоровым нациям присущ инстинкт экспансии, свойственна "воля к мощи". Сильный народ носит в самом себе логику собственного роста, и место его в мире определяется не замкнутым кругом формальных правовых императивов, а бесконечным и существенным разумом истории. Гегель прав в своем гениальном изречении: "всемирная история – всемирный суд".
В итальянском империализме звучат оригинальные ноты своего рода "пролетарской" борьбы: империализм трудящихся классов, жизненно заинтересованных в расширении отечества. Любопытно, что идея "своих колоний" была привита общественному мнению Италии в значительной мере социалистами: Лабриола высказывал ее еще в 1902 году, указывая на Триполи. Как во времена Risogrimento тесно переплетались мотивы национального и социального освобождения, так и теперь империалистическая тенденция окрашивалась в освободительный цвет. "Что социализм для пролетариата, то для итальянцев – национализм: орудие освобождения от нестерпимого гнета. Что пролетариату буржуазия, то для нас французы, немцы, англичане, американцы, будь то аргентинцы или янки: богачи – вот наши враги" (Коррадини). Итальянская эмиграция таскает каштаны для чужих богачей; – она должна работать на себя, на Италию!
Таков индивидуальный облик современного итальянского великодержавия. Как некогда крылатый Эрос греков был сыном Пороса и Пении, обилия и скудости, – так нынешний итальянский империализм, национальный эрос нового Рима, отображает собою одновременно и внешнюю бедность итальянского народа, и богатство таящихся в нем внутренних сил.
В 1908 г., в связи с австрийской аннексией Боснии и Герцеговины, итальянское общественное мнение пережило приступ националистического оживления. Вновь обострились вопросы ирредентизма, явственнее обнаружился Drang nach Nordosten. Но уже в следующем году "национализм" из острого становится как бы хроническим и наряду с целью возвращения в лоно родины оторванных от нее единоплеменников ставит перед собою ряд еще более широких государственных задач. Появляются новые националистические органы печати, развивается интенсивная пропаганда среди юношества. 3 декабря 1910 г. во Флоренции открывается первый конгресс националистов, дебатирующий большую политическую программу – от философско-исторических основ национализма до очередных практических мероприятий текущего дня. Конгресс подчеркивает, что узкую ненависть к Австрии пора сменить широким и положительным осознанием общей проблемы места Италии под солнцем. Конгресс проходил под знаком старого и славного лозунга "Italia fara da se". Националисты далеко не в восторге от мертворожденного тройственного союза, но одновременно не могут не проявлять опасливого отношения также к Англии и особенно Франции. Они рекомендуют правительству "сильную и смелую политику", или, как мы бы теперь сказали "политику здорового национального эгоизма". Они хотят превратить Италию из нации эмигрантов в нацию колонизаторов и щекочут свое воображение славой римской империи времен Октавия. В области внутренних дел национализм высказывается за умеренность и осуждает антисемитские и крайние клерикалистские настроения. Интересно, что в своих построениях он заимствует кое-что у… синдикализма, основательно, впрочем, процеженного, очищенного от революционного содержания. Особенно упорно настаивает он на преодолении остатков старого партикуляризма и на укреплении общеитальянского национального сознания. Ближайшая опора национализма – большие банки, высшие военные сферы, аристократические круги и находящиеся под их влиянием группы интеллигентной молодежи. Вполне понятно, таким образом, что атмосфера националистического конгресса была характерна не только для известных общественных сил Италии того времени, но и для ее государственной политики. Однако в широких массах избирателей националистам не удалось достигнуть сколько-нибудь значительного влияния: на парламентских выборах 1913 года они приобрели в палате всего лишь шесть мест, в том числе два от Рима.