Хлещущий, безжалостный дождь терзал окна кареты и пропитывал твердую, бесплодную землю. Здесь почти не было деревьев, за исключением одного или двух, протянувших обнаженные ветви навстречу всем четырем ветрам, согнутых и скрученных веками шторма; и так черны были они от времени и бури, что даже если бы весна дохнула на них, то ни одна почка не осмелилась бы развернуться в лист, из страха, чтобы ее не убил запоздалый мороз. Убогая земля, без живых изгородей или лугов, страна камней, черного вереска и чахлого ракитника.
Здесь, верно, не бывает ни весны, ни осени, подумала Мэри; только жестокая зима, как сегодня, или сухой палящий жар середины лета, и ни одной тенистой долины, и трава жухнет и рыжеет уже в мае. Окрестности сделались серыми от непогоды. И даже люди на дороге и в деревнях изменились. В Хелстоне, где Мэри села в первый дилижанс, она ступала по знакомой земле. Так много детских воспоминаний было связано с Хелстоном. Девушка вспоминала еженедельные поездки на рынок с отцом в былые времена; и ту стойкость, с которой мать потом, когда его не стало, заняла место мужа, разъезжая взад и вперед, зимой и летом, как это делал он, с курами, яйцами и маслом в повозке; как сама она сидела рядом с мамой, крепко держа корзину с себя величиной, положив подбородок на ручку. Народ в Хелстоне был дружелюбный, Йелланов в городке знали и уважали, ибо после смерти мужа вдова упорно сражалась с жизнью, а ведь мало кто из женщин смог бы жить, как она — с маленьким ребенком и фермой на руках, даже не помышляя о другом мужчине. Был один фермер в Манаккане, который посватался бы к ней, если бы осмелился, и еще один, в Гвике, выше по реке, но по глазам вдовы они видели, что никто ей не нужен, ибо она душой и телом принадлежит мужчине, который умер. Непосильная работа на ферме в конце концов сказалась на матери Мэри, потому что та не щадила себя. И хотя все семнадцать лет вдовства женщина нещадно погоняла и нахлестывала свою энергию, та все-таки иссякла, и сила духа покинула ее.
Мало-помалу живность на ферме убывала, а времена настали плохие — так ей говорили в Хелстоне, — и цены упали ниже некуда, и денег совсем не осталось. Так было по всей стране. На фермах вот-вот мог начаться голод. Потом странная болезнь поразила землю и поубивала скот и птицу в окрестных деревнях. У нее не было названия, и от нее не было лекарства. Эта болезнь поражала все и все уничтожала, совсем как неожиданно нагрянувшие поздние заморозки, она приходила в новолуние и затем отступала, не оставляя после себя никаких следов, кроме маленькой цепочки мертвых существ. Для Мэри Йеллан и ее матери это было тревожное, тягостное время. Они видели, как один за другим заболевают и умирают цыплята и утята, которых они растили, как однажды теленок где стоял, там и упал на лугу. Жальче всего было старую кобылу, которая прослужила им двадцать лет; это ее широкую, крепкую спину Мэри впервые оседлала когда-то в детстве. Однажды утром лошадь умерла в стойле, положив голову на колени Мэри. Когда хозяева похоронили ее в саду под яблоней и поняли, что их любимица больше никогда не повезет их в Хелстон в базарный день, мать повернулась к Мэри и сказала:
— Какая-то часть меня ушла в могилу вместе с бедняжкой Нелл, Мэри. Уж не знаю, в чем тут дело, но только сердце мое устало, и я больше так не могу.
Она пошла в дом и села в кухне, бледная как полотно и постаревшая сразу на десять лет. Ко всему безразличная, мать только пожала плечами, когда Мэри сказала, что позовет доктора.
— Слишком поздно, доченька, — сказала она, — уже семнадцать лет прошло. — И мама, которая никогда не плакала, стала тихо всхлипывать.
Мэри позвала старого доктора, который жил в Могане, того самого, что когда-то помог ей появиться на свет. Они ехали обратно в его двуколке, и доктор сказал, покачав головой:
— Я догадываюсь, что это такое, Мэри. Твоя мать не щадила ни души, ни тела с тех пор, как умер твой отец, и наконец сломалась.