Настораживает уже странное распределение воздаяний по содеянному: "убийцы" Беннигсен, Скарятин, Талызин – "злодеи" Зубовы, Пален…; все так прописано – у А. Пескова в ЖЗЛ с точностью до четверти часа на протяжении двух суток перед убийством, а события ночи во внутренних покоях Михайловского замка и с точностью до минут – и… странные обломы и зияния.
В заговоре "согласно" участвуют все три "великих" Зубова: великий любовник, великий воин, великий пьяница (Платон, Валериан, Николай), но постоянно упоминая Валериана, никто не видит его достоверно присутствующим в собраниях лиц, его скорее "слышно".
Странно, что эти лица, первенствующие на закате предыдущего царствования, едва ли не по милости которых состоялось само восхождение на престол Павла I – ведь манифест об объявлении его сумасшедшим вроде был подписан, хранился у Безбородко – но не канцлер, а обершталмейстер (и он же и зять армейского идола, командующего крупнейшей армией, фельдмаршала А. В. Суворова) Николай Зубов извещает цесаревича об ударе, случившемся с Екатериной и открывая процесс легетимизации нового императора; и те награждения Зубовых, что сделаны Павлом по началу царствования прямо свидетельствуют, что шаткость своего положения он осознавал. Только опала Суворова, уже неопалимого в историческом сознании знаменует начало необратимого разрыва – но это уже последние считанные месяцы, крушения Зубовых еще не состоялось; даже упавшая комета тянет за собой длинный блестящий шлейф: Зубовы еще не сошли с языков, были несметно богаты; Платон – делен, Валериан – славен, Николай, прошедший весь Итальянский и Швейцарский поход с Великим Тестем и Великим князем – известен, и отчасти популярен по некрасивой, с привкусом животности, но несомненной храбрости. И вдруг полное подчинение немчишке Палену, прохвосту, про которого согласно утверждают, что оступись заговорщики с Павлом, он бы не оступился их всех переарестовать; и передача всей практической части Беннигсену, боевому кавалерийскому генералу, но… завербованному в состав заговора за пару дней до того, в приватном разговоре посередь улицы сослуживцем Паленом и ввечеру, уже за шампанским, князем Платоном… Вербовка изумительно простая и вызвавшая от вербуемого лишь один вопрос:
– Кто стоит во главе всего дела?
Ответ нерасслышим, а Беннигсен с этого момента становится неутомим, что возможно и естественно для военного человека: и возведен в вице-убийцы и заместителем Палена, что как-то странно, и преждевременно, и непочтенно для Зубовых, если все же Пален и есть глава дела – и понятно, и естественно, если Пален только важный винтик, непосредственная боевая часть оружия, пронзающая тело, не более; и уже сам, по узкопрактической мерке подбирающий себе сотрудников, твердых и старательных.
Право, даже фанфаронада Орловых обставлена большими конспирациями и предосторожностью; даже эти гвардейские мальчишки внимательнее приглядывались, ощупывали, вызнавали своих конфидентов; более страшились за свои унтер-, и штаб-офицерские жизни, нежели тут, графы и полные генералы, вельможи и сановники, вышедшие и давно вышедшие из дней залетных и бедности безысходной. Что было терять Григорию Орлову, кроме буйной головы, которая все равно слетит как только станет известна его головокружительная связь с самоё императрицей – политическое развитие Елизаветинского "романа с гвардией" слишком памятно, чтобы его терпеть… – и вдруг генерал-фельдцехмейстер, генерал-поручик и обер-шталмейстер в княжеском и графских титулах идут в подручные к простой "службе" Палену – ну уж, было бы за что… подручникам первого куска не дают.
Как-то странно это, и запоминается…
Но вот просматривая записки и воспоминания деятелей 18 века встречаю я выдержки из мемуаров генерала А. Ф. Ланжерона, лица заметного, но достаточно сложного, поднявшегося высоко, но кажется полагавшего это недостаточным; полудруга-полузавистника М. И. Кутузова, с которым тот тем не менее находился в длительнейшей и доверительной переписке; люди такого рода весьма внимательны к разносящимся слухам, особенно если они касаются заметных особ, и знают по положению много, правда, зачастую греша еще большими предположениями; но тем более драгоценны их недоумения, которые как бы уже и через них.
Будучи проездом в Лифляндии, Ланжерон посещает опально проживающего в своем имении Палена и толи выпытывает, толи тот сам разговорился о подробностях страшной ночи с 11 на 12 марта 1801 года – что он рассказал Ланжерону, вы перечитаете на 500 страницах у А. Пескова, дополнившего Паленовскую версию эффектными вставками из воспоминаний других лиц – но любопытна реакция Ланжерона: на самом драматическом месте рассказа, поведение заговорщиков в спальне Павла, когда Демонический Баннигсен, ощупав пустую кровать и найдя, что она теплая, приказал искать императора; как хладнокровно требовал его отречения; как бросил слова:
– Яичница разбита – надо ее съесть!.. И выйдя из спальни, стал рассматривать картины на стенах кабинета, в то время как из дверей неслись страшные крики забиваемого насмерть четырьмя десятками офицеров императора…
Тут, вместо того чтобы всплакнуть и перекреститься А. Ф. Ланжерон пришел в недоумение и впоследствии вылил его в большой пассаж о странностях человеческой натуры, когда мягкий, семейственный Беннигсен, снисходительный к самым распущенным офицерам своих командований; на неделю терявший расположение духа, коли доведется приговорить солдата к расстрелу или повешению за мародерство – мог явиться таким извергом… Беннигсена, танцора и волокиту, улыбчивого ганноверского немчика, не отъявленного пруссака, он знал и до 1801 года, и после 1801 года и так и не пришел ни к каким выводам о странностях его натуры… В отечественной военной истории Леонтий Беннигсен означился как смелый офицер и нерешительный военачальник с перепадами настроения от робости, помешавшей ему разгромить Наполеона у Прейсиш-Эйлау до залихватской самонадеянности, приведшей к поражению у Фридланда, т. е. в объективно военных рамках без должной устойчивости характера, вопреки тому, что он будто бы явил в 1801 году; Ф. Энгельс, характеризуя его как генерала, ставил не выше храброго командира кавалерийского авангарда – Д. Давыдов более живописует его заботливость о подчиненных и соболезнования потерям… надо признать, он изрядно подраспустил войска, и не только Багратион, Барклай-де-Толли, Платов, но даже рядовые энергичные обер-офицеры Кульнев, Ермолов, Кутайсов зачастую вели у него "собственную войну"…
Любопытно выглядит вся структура заговора:
– Пален, проявляя сатанинскую хитрость, добивается возвращения на службу всех отставленных офицеров с представлением императору; они заполняют Петербург, их не принимают, они волнуются – Пален прямо на улицах вербует крикунов, или задерживает на заставах опасных лиц, как Аракчеев и Линденер;
– Но окончательно вводятся в дело принятые уже в доме П. Зубова и тот же Беннигсен потому ли допущен в заговор, что давнишний сослуживец Палена, или как кавалерийский начальник, отличившийся и отмеченный в Персидском походе Валерианом Зубовым?
Громадное дело, только на непосредственное убийство императора собрано до сотни офицеров, кроме того, что изготовляются полки гвардии, сговариваются вельможи, и прошедшее мимо полиции, доносчиков, болтунов, шептунов – и едва не провалившееся потому, что Пален носит списки заговорщиков в кармане мундира и Павел вдруг полез туда за платком? – Многократно описана находчивость Палена, отговорившего императора рассыпанным нюхательным табаком, которого тот не переносил.
А и достань Павел бумажки с какими-то фамилиями, по большей части незначительных лиц из кармана военного генерала-губернатора, начальника столичной полиции, коменданта Петропавловской крепости – на них что, так и было надписано "Список злоумышляющих на особу государя-императора и соединившихся в заговор"? А не более ли неестественно было отсутствие у губернатора, коменданта, обер-полицмейстера, надзирающего за деятельностью десятков лиц, таких списков?
Вообще это место меня прямо-таки восхищает своей залихватской импровизацией армейского враля – ведь кроме Палена никто его и не мог поведать рассиропившемуся обществу, петербургскому или рижскому. Не естественней ли предположить, что при таком огромном характере дела и размахе его организации никаких списков не было и это уже последующая эскапада в возвышение собственной ли роли, в затенение ли других.