Партийная организация и партийная литература
Наверное, излишне говорить о том, что вожди новой генерации начальников-гуманитариев в точности воспроизвели советскую модель отношения к культуре, ориентированную на отсев всего идеологически чуждого. Всё "выдержанное" и пригодное к употреблению берётся в расчёт, остальное игнорируется. Новые люди в гуманитарной сфере активно боролись за влияние с бывшими советскими институциями, но продолжали мыслить и действовать в рамках прежней парадигмы. Просто эта парадигма была ими присвоена или, если угодно, приватизирована, словом – перевёрнута и переделана под себя.
В связи с этим цензурно-идеологическим перевёртышем необходимо сказать несколько слов о так называемой "советской литературе". На самом деле, по моему глубокому убеждению, такой литературы не существовало. Была и есть русская литература советского периода. "Советская литература" – миф, который вначале был выгоден советской власти, а затем и её противникам. Он помогал отделять удобных от неудобных, агнцев от козлищ.
Понятие "поэт Серебряного века" со временем стало играть точно такую же роль: из термина оно превратилось в знак качества. Точнее, доброкачественности. Стало синонимом "поэта первого сорта". При этом Твардовский, Самойлов, Слуцкий или Багрицкий считались поэтами классом ниже. Ещё сложнее было с поэтами андеграунда, сформировавшимися в советскую эпоху. При таком подходе очевидно, что Бронзовый век был не нужен и неинтересен литературным начальникам как в советский, так и в постсоветский периоды.
В советскую эпоху это утверждалось административно-приказным порядком. В 1990‑е по-другому – средствами медийного влияния, поскольку уже вступил в силу принцип: если тебя нет в информационном поле, тебя нет вообще. Так или иначе аллергия на "несистемные" культурные явления оставалась формой идеологии и в "новой" России.
Поначалу я думал, что "ответственным" людям просто очень не хочется возиться с новой грудой литературных фактов. Позднее понял, что причины гораздо более глубокие. Инстинктивное неприятие любых разговоров на тему Бронзового века – не проявление академического обскурантизма. Дело в том, что эта постановка вопроса ломает готовый сценарий культурных исследований. В рамках этого сценария Серебряный век – что-то вроде "осевого времени" или "точки отсчёта". Матрица Серебряного века – не в обиду его почитателям будет сказано – превратилась в новый идеологический стандарт для просвещённой публики.
Навязывалась эта матрица с помощью элементарной подмены. Серебряный век – безусловно, интереснейший и богатый на художественные открытия период русской культуры – использовался в совершенно не свойственной ему функции – как идеологическая рамка. Для этого требовалось максимально передвинуть вперёд по исторической шкале его верхнюю границу, неявно вписывая в этот отрезок то, что просто не могло к нему относиться, иную культурную реальность.
Протесты не принимались. Они отклонялись с помощью эмоциональной аргументации: "Ну что вы, как можно! Начало века – это наше всё. А через несколько лет, вообразите: большевистская смута, крах, тёмные века варварства". Трагическая коллизия "цветение Серебряного века против большевистского варварства" перекидывалась из начала века в наше время.
Иными словами, модель разделённого исторического времени, модель "разрыва традиции" использовалась уже второй раз. Вначале она была востребована советским официозом. Затем, уже с противоположного конца – либеральным "антисоветским" официозом, вышедшим всё из той же советской шинели.
Задержанная эпоха. Новые заморозки
Понять происходящее до конца в то время мало кому посчастливилось. Только теперь становится понятно, что адепты "исторического декаданса" подморозили движение культуры.
В России существует экзотическая историософская традиция, описывающая линию национального развития как смену "заморозков" и "оттепелей". С этих позиций при желании можно объяснить всё, что угодно. Так, Серебряный век происходил в ситуации относительных "заморозков" (1905–1916). Но период конца 1990‑х на фоне "оттепели" 1980‑х означал "заморозки", в том числе и для самой культуры, которая просто была полностью маргинализирована. А шоковая терапия с разгромом индустрии, стрельбой из танков в 1993‑м, печально известным "письмом 42‑х", по концентрации ненависти не уступавшим коллективным призывам сталинского времени, – всё это позволяет говорить не об оттепели, а о новых масштабных заморозках, которые не кончились и сейчас.
Иллюзия оттепели обернулась ледниковым периодом. Но если те, старорежимные заморозки культуре как бы не мешали, а фига в кармане даже развивала способность к метафоризации, то нынешние холода привели к вымерзанию эстетических ростков до самых корней. Произошла заморозка тех точек роста, которые должны были дать всходы в "девяностые" – "нулевые". Но не дали. Это и есть наш задержанный Бронзовый век.
Ведь как рассуждали на излёте перестройки? Вот сейчас сдёрнут с науки удавку марксизма-ленинизма – и она расцветёт. Гуманитарии будут свободно просвещать нацию, проводить высокую культурную политику… Удавку сняли, а утро не наступило. Вернее, наоборот. Если в СССР гуманитариев контролировали идеологически – в 1990‑е их просто вышвырнули за пределы "нового дивного мира", сделав их лишними людьми. Музыкантам столичных оркестров пришлось стать бомбилами и челноками… Имена Лотмана, Лихачёва и иных потускнели в сознании интеллигентного обывателя. Потому что когда отечественную культуру пускали под нож, они за неё не вступились. Так в России свершилось то, что на Западе принято называть предательством интеллектуалов.
То же и в поэзии. В 1990‑е годы её развитие приостановилось, словно было искусственно задержано. После Кривулина, Охапкина, Бродского… Бронзовый век не породил сопоставимых по масштабу фигур. Он длился, но редко плодоносил. Произошло это, судя по всему, по причине "заморозки" 1990‑х, благодаря которой развитие Бронзового века было искусственно задержано, а престиж высокой культуры в обществе в целом искусственно занижен.
И эта ситуация в целом сохраняется до сих пор.
Легко объяснить моду на верлибр, распространившуюся в 1990‑е – 2000‑е. Только работая над верлибрами, можно было попасть в поле зрения западных славистов. И это были не те верлибры, которые сочинялись во время оно французскими символистами. Здесь главная задача – заменить поэтическую речь фрагментами бытовой, профанной речи. При этом максимально расширив, а значит, отменив границы эстетического. Так при абсолютных монархиях в XVI веке были утеряны границы исторического. В историю "записывалось" всё: с какой ноги встал монарх, какого цвета туфли он надел и что ел на обед. "Это достойно истории!" – восклицали придворные хронисты. Всё было достойно истории. Но всё значит ничего. Так история государства превращалась в нечто вроде Марлезонского балета на тему королевской охоты на дроздов…
Или вот молодёжная субкультура 1990‑х. Это ведь тоже декаданс, только сильно приземлённый. Молодёжная субкультура была потребительской, завязанной на клубной индустрии с танцевально-наркотическим репертуаром. А рядом – приезжие западные звёзды, вышедшие в тираж на родине, но с удовольствием играющие для "этих русских". Всё вроде бы движется – и всё стоит на месте.
Жертва. Возвращение в историю
Что Бронзовый век – не только литературное, но и социально-историческое понятие, мне стало ясно несколько позже.
Тут сыграла свою роль драматичная история, связанная с Парком Победы в Петербурге. В Парке Победы горожане хотели возвести храм на месте, где стоял Блокадный крематорий. В течение 15 лет им мешала городская власть. Вот это сочетание, этот грандиозный резонанс – память о жертвах и мучениках войны и память о жертве Нового Завета – впервые осветило для меня всю суть Бронзового века как новой эпохи. Это было возвращение к моральным глубинам русской традиции, где всякая жертва – напоминание о Его жертве. Так зарастал исторический разрыв между традицией советской и дореволюционной, собирались воедино разные части народного тела. Это было возвращение к глубинным смыслам. "Так вот что такое Бронзовый век", – подумал я тогда.
Не стану подробно рассказывать о том, как горожане ставили крест на месте будущего храма, как этот крест сжигали и выкорчёвывали торговцы шаурмой – новые хозяева жизни, с которыми в то время прекрасно уживались новейшие поклонники русского декаданса. Но храм построили. Добились. Для меня это одна из важнейших вех нашего Бронзового века. Особенно актуальна эта связь сейчас, когда фашизм реабилитирован и легализован на международном уровне.
А тогда я вновь ощутил радость Победы над фашизмом как отголосок другой Победы – Сына Человеческого над смертью. Этот синтез – пропуск для нашего возвращения в Историю. Начинается возвращение с нравственного консенсуса в обществе, и важнейший предмет консенсуса – собственная история.