ГРАМСКОЙ. Я имею отношение к этому явлению только лишь в силу того, что по долгу службы это явление преследую и вынужден входить в контакт с некоторыми его представителями, которые хоть и на подозрении, но с юридической точки зрения пока являются легальными гражданами, юридическими лицами, следовательно, как тоже юридическое лицо, я не имею права…
ГРАМОВЕЦКИЙ. Молчи, бандит!
ГРАМКО. Ради бога! Будто говорить больше не о чем! Я вот недавно был в театре…
ГРАМСКОЙ. Он бандитом меня назвал! А где доказательства? За клевету и под суд можно угодить, между прочим!
ГРАМОВЕЦКИЙ. С удовольствием! И я на суде наконец скажу о тебе все, что знаю!
ГРАМСКОЙ. Да что ты знаешь?
ГРАМОВЕЦКИЙ. Все!
ГРАМСКОЙ. Что именно? Конкретно!
ГРАМКО. Ребята, бросьте! Вы же друзья, нехорошо так. Кто-то, возможно, бандит. Я говорю – возможно. Сегодня он бандит, завтра убит, извините за рифму. Или сидит в тюрьме. Или пока разгуливает на свободе. Все преходяще. А вот дружба – вечная категория. Разве не так?
АЛИНА. О чем вы говорите? Надо о нем! Извините… Можно мне сказать?… Восемь лет я… я знала… его… И все восемь лет… Сейчас такой момент, что мне не страшно и не стыдно… Восемь лет я собиралась признаться ему, что люблю его. И не успела. Он ушел и никогда не узнает. Я виновата. Мы все виноваты перед ним. Он собирался уехать, он приходил ко всем, и никто не догадался протянуть ему руку помощи. Никто! Ведь он не уезжать собирался, он чувствовал, что погибнет! Он просил каждого: помоги мне, спаси меня! Никто не спас, никто не помог!
ГРАМСКОЙ. Вы не правы. Если бы он действительно высказал просьбу…
ГРАМОВЕЦКИЙ. Молчи! Она права. (Грамко.) И ты прав. Мы друзья. Нужно держаться друг друга, ибо только здесь, в провинции должен возродиться великий дух великой России! А что мы делаем? Мы топим друг друга! Подсиживаем! Грыземся! Я первый глотку перерву тому, кто перейдет мне дорогу! Это хорошо? Это гнусно! Мы отторгаем лучшее и самое талантливое, и лучшие люди или подыхают, или уезжают, оставляя наш город на разграбление и поношение бездарям, продажным чиновникам, двуличным журналистам, бандитам, а главное – той серой безликой массе…
Появляется МАТЬ. Грамовецкий умолкает.
МАТЬ. Вы кушайте. Вы что-то плохо кушаете.
ГРАМСКОЙ. Мы кушаем.
МАТЬ. Вот салат с креветками. Он очень любил. Попробуйте, попробуйте!
ЭЛИНА. Мы пробуем, мама. Очень вкусно.
МАТЬ. У него был тонкий аристократический вкус. Он вообще был аристократ в душе. Я рада, что вы пришли. Спасибо вам.
ГРАМСКОЙ. Это вам спасибо. Воспитали гражданина, гражданственней которого нет никого среди нас.
ЭЛИНА. Человека, человечнее которого нет никого среди нас.
ГРАМКО. Самоотверженца, самоотверженнее которого нет никого среди нас.
ИРИНА. Он был умнее всех нас.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Да просто гений, что там говорить!
АЛИНА. Ему нужно поставить памятник высотой с десятиэтажный дом. Я предлагаю написать совместное заявление, чтобы его захоронили в кремлевской стене.
МАТЬ. Спасибо. Спасибо. Вы кушайте, кушайте.
Уходит.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Салат, видите ли, из креветок он любил. Пижон дешевый! Как был холоп по рожденью, так и остался холопом!
ГРАМКО. И трусливым, очень трусливым при этом, хотя и…
ГРАМСКОЙ. Хам. Просто хам. Алкоголик и хам.
ЭЛИНА. Притворщик, обманщик, изменщик.
АЛИНА. Да дерьмо просто, что тут говорить-то.
ИРИНА. Сволочь. Однозначно – сволочь. Таким и жить-то не нужно.
Является ГРАМОВ. Некоторое время все смотрят на него.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Роднуля ты мой! Проспался?
ГРАМОВ. Давно не пил… Развезло, извините… Или сотрясение мозга у меня, и я от этого ослаб. Я ведь в ментовку недавно попал. Сковырнулся там с высокой лестницы на бетонный пол – и хоть бы что. А до этого там, говорят, человек погиб. Оступился, упал – и…
ГРАМОВЕЦКИЙ. Рожденный повешенным не утонет.
ИРИНА. Что значит – рожденный повешенным? Выражайся точнее.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Вечно ты цепляешься к словам.
ГРАМОВ. Странный сон мне приснился… Мы сегодня прощаемся, и сон прощальный. Будто я умер и вижу собственные похороны.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Обычное дело. Я как выпью, даже засыпать боюсь, один и тот же сон: лежу в гробу в смокинге, в галстуке-бабочке и с босыми ногами. Суки, ору, обуйте ноги-то, они ж воняют!
ЭЛИНА. Дайте сказать человеку!
ГРАМОВ. Спасибо, Эля. Да. Пора произнести прощальную речь… Я уезжаю. Я давно уже знал, что мне надо уехать. Но не мог понять, почему. Нет, в детстве было все понятно. В детстве я знал, что буду капитаном дальнего плавания! И открою какой-нибудь Магелланов пролив. То есть, конечно, не Магелланов, а какой-нибудь еще. Ведь не может быть, чтобы все было открыто! Не может этого быть. А потом… Потом все это забылось. Я не стал капитаном дальнего плавания. Я не открыл Магелланова пролива. Правда, у меня появилась другая мечта. Я захотел стать художником кирпича, бетона и стекла. Я мечтал перестроить этот город, построить его, как свой дом… Нет, я не об этом… Я жил… Просто жил… И вдруг понял – надо уехать! Но почему? И я решил, что терпеть не могу этот город, который сам же и построил, хоть и не весь. Ненавижу его. Ненавижу свое дело. То есть, верней, условия, в которых приходится… Я решил, что никому здесь не нужны мои мозги, мой… Я решил, что все мне до смерти надоели. Терпеть вас не могу. Ненавижу вас. И вот понял…
ИРИНА. Во сне?
ГРАМОВ. Пожалуй, да. Во сне. Может быть. Я понял, что уезжаю, потому что слишком люблю вас. Вас всех. (Грамко.) Люблю тебя, твои детские пугливые глаза. Твою вечную опаску за свое любимое дело, ведь это и моя опаска, моя, я сам такой! (Элине.) Люблю тебя – как жену и мать, причем жену не бывшую, а вечную, не бывает бывших жен, все жены навсегда!
ЭЛИНА. И мою родинку над левой грудью любишь?
ГРАМОВ. Обожаю. Живую, теплую. Люблю. (Грамовецкому.) Люблю тебя, твой патриотизм и твою беспринципность, твою неподкупность и продажность, твою переменчивость – это все мое, это я сам! (Грамскому.) Люблю тебя, горлопана и взяточника, люблю за то, что в душе ты все равно наш, и сколько ни вытравляешь это из себя, не получается. Я ведь знаю, ты в любой момент можешь достать свой телефон…
Грамской достает.
Набрать номер хоть самого губернатора…
Грамской кивает и набирает номер.
И сказать ему: губернатор, ты козел!
ГРАМСКОЙ. Лаврентий Кузьмич? Вот что, Лаврентий, ты козел!.. Кто говорит?… Да это так… Один человек… Вы его не знаете… Грамской говорит! Грам-ской! Да, тот самый, козел, тот самый! Будь здоров! (Хохочет, выпивает.) Как я его? Будет знать!
ГРОМОВ (Алине). Люблю тебя, Алина, за твою тонкую, милую, мечтательную провинциальную любовь. Всех люблю.
ИРИНА. Ты мне ничего не сказал.
ГРАМОВ. А разве тебе нужно что-то говорить? Ты и так все понимаешь.
ИРИНА. Да.
ГРАМОВ. Меня это всегда раздражало, но именно за это я тебя люблю. Всех люблю. И не могу больше. Простите. Хотел все оборвать и обрубить, сжечь мосты, подвести итоги, начать новую жизнь. Нет. Не в этом дело, хорошие мои. Просто – не могу. Слишком тяжело. Слишком больно всех вас любить. И с годами все больнее. Не могу. Хочу стать чужим. Понимаете? То есть хотел.
ГРАМОВЕЦКИЙ. У тебя золотая душа. Все дело в твоей невостребованности. А знаете что? Давайте все уедем! Забастовки, голодовки, этим давно никого не удивишь! Россия велика, кругом пустоши. Образуем поселение, такое, знаете ли, натуральное хозяйство. Все уедем – лучшие педагоги, врачи, творческая интеллигенция, инженеры, слесари-кудесники, изящные умные женщины, которых не ценят, все, все, на кого власть плюет, так называемый народ плюет! – уедем и посмотрим, как они тут будут без нас! Небось взвоют!
ГРАМСКОЙ. Небось не взвоем. Только свистнем – новых тыща набежится. Будем хорошо платить, прикормим, пригреем.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Это ты говоришь? Что с тобой? Ты ведь только что губернатора козлом назвал!
ГРАМСКОЙ. Я набрал собственный номер.
ЭЛИНА. Значит – сам себя назвал козлом.
ГРАМСКОЙ. Но зато и губернатором. И я им еще стану, вот посмотрите, через несколько лет – стану!.. Ладно. Опять мы отвлекаемся. (Грамову.) Пью за тебя, дорогой. Большому кораблю – большое плавание. Удачи тебе!
ГРАМОВ. Погоди. Неужели ты не понял? Неужели вы не поняли? Я остаюсь. Я не смогу без вас. Я не смогу без этого проклятого города. Если я еще в поезд не сел, а уже затосковал, то что будет потом? Я остаюсь! Слышите? Я никуда не еду!
Очень длинная пауза.
ГРАМОВЕЦКИЙ. За что же мы пьем тогда?
ГРАМОВ. А вот за это и пьем, за то, что я остаюсь.
ГРАМОВЕЦКИЙ. Много чести. Цаца какая, пить за то, что он, видите ли, остается.
ГРАМОВ. Ты что, не рад?
ГРАМОВЕЦКИЙ. При чем тут – рад, не рад… Уж собрался – так уезжал бы. Вот она, полуинтеллигентская черта! Вечно мы так: сто раз отмеряем и ни разу не отрезаем, начинаем заново мерить!
ГРАМОВ. Что ты сердишься, не понимаю?
ГРАМОВЕЦКИЙ. На кого? На тебя? Была охота! Я просто… Измельчал народ. Ни поступков тебе решительных, ни тебе… Почему я пишу в своей газете про сплошные убийства, про коррупцию и прочую гниль? От безысходности! Я хотел бы писать о сильных красивых людях! Нет сильных и красивых людей. Нация деградировала!
Пауза.
ГРАМОВ. Мне начинает казаться, что я никого не обрадовал… Эля, ведь нет? Не обрадовал?
ЭЛИНА. Но тебе ведь надо… Ты ведь человека убил.