32
И ещё раз повторю: я возражаю против того, чтобы вносить фанатика в тип искупителя; одно слово imperieux, каким пользуется Ренан, уничтожает сам тип. "Благая весть" - она ведь как раз о том, что противоречий больше нет; царство небесное принадлежит детям; вера, какая заявляет здесь о себе, - она не завоёвана, она просто здесь, с начала, это как бы ребячливость, задержавшаяся в сфере духа. По крайней мере физиологи знают феномен запоздалого полового созревания с органическим недоразвитием, - следствие дегенерации. - Когда так веруют, то не злятся, не сердятся, не сопротивляются; эта вера не приносит "меч" - и не подозревает, сколько бы всего могла разделить. Эта вера не доказывается ни чудесами, ни наградами, ни обетованиями, тем более уж не "писанием"; она всякий миг сама себе чудо, награда, доказательство, "царство божие". Эта вера и не формулируется - она живёт, противясь формулам. Конечно, всё случайное - окружение, язык, запас впечатлений - определяет какой-то круг понятий: первоначальное христианство пользуется исключительно иудейско-семитическими понятиями (сюда относится еда и питьё на вечере - понятия, которыми, как и всем иудейским, сильно злоупотребила церковь). Однако воздержимся от того, чтобы видеть здесь не просто знаки, семиотику, повод к сравнениям, а нечто большее. Никакое слово нельзя здесь понимать дословно - для нашего антиреалиста это непременное условие, иначе он вообще не сможет говорить. В Индии он пользовался бы понятиями санкхья, в Китае - понятиями Лао-цзе, да и не заметил бы разницы. - При известной терпимости к собственной манере выражаться мы могли бы назвать Иисуса "вольнодумцем": ведь для него всё прочное, устойчивое - ничто; слово убивает, и всё твёрдое - убивает. "Жизнь" как понятие, нет, как опыт - ничего иного он не знает - противится в нём любым словам, формулам, законам, догматам, символам веры. Он говорит лишь о самом глубоком, внутреннем: "жизнью", или "истиной", или "светом", - вот как он называет это глубоко внутреннее, а всё прочее - вся действительность, вся природа, даже сам язык - наделено для него лишь ценностью знака, подобия. - Мы не должны тут ошибиться, сколь бы велик ни был соблазн христианского - я хочу сказать церковного - предрассудка: подобная символика par excellence - она вне пределов религии, культовых понятий, вне пределов истории, естествознаний, опыта общения, любых знаний, всей политики, психологии, любых книг, всего искусства, и его "знание" - это, по сути дела, знание "чистого простеца" (который не знает и того, что такие вещи вообще существуют на свете). О культуре он и не слыхал, так что ему и не приходится бороться против неё - он её не отрицает… То же можно сказать и о государстве, обо всём гражданском обществе и распорядке, о труде, о войне - у него не было причин отрицать "мир", он и не подозревал о существовании такого церковного понятия - "мир"… Отрицать - вообще немыслимая для него вещь. - Равным образом отсутствует диалектика, и нет представления о том, что веру и "истину" можно обосновывать какими-то доводами (его доказательства - это внутренние вспышки света, ощущение удовольствия в душе, самоутверждение- всё "доказательства силы")… Такое учение не в состоянии и возражать, нет ведь тут вообще понимания того, что есть иные учения, нет представления о том, что можно рассуждать как-то иначе… Если случится натолкнуться на что-то подобное, можно будет, внутренне глубоко сочувствуя, печалиться о "слепоте" других, - сам-то ведь видишь "свет", - но нельзя возразить…
33
Психология "евангелия" не ведает понятий вины и наказания, не ведает и "вознаграждения". "Грех" и любая дистанция между богом и человеком упразднены, в том-то и заключается "радостная весть". Блаженство не обещают и не связывают с выполнением условий: блаженство - единственная реальность, а остальное - знаки, чтобы говорить о ней…
Последствия такого положения переносятся на новое поведение, собственно евангельское. Не "вера" отличает христианина - он действует; он отличается тем, что поступает иначе. Тем, что ни словом, ни душой не противится тому, кто творит ему зло. Тем, что не признаёт различия между соплеменником и иноземцем, между иудеем и неиудеем ("ближний" - это, собственно, единоверец, иудей). Тем, что ни на кого не гневается, никем не пренебрегает. Тем, что не ходит в суды и не даётся им в руки (он "не клянётся"). Тем, что ни при каких обстоятельствах не разводится с женой, даже если неверность её доказана. - Всё в сущности одно, следствие одного инстинкта -
Жизнь искупителя и была лишь таким практическим поведением, - смерть - не чем иным… Ему не нужны были формулы и ритуалы общения с богом - не нужно было даже молиться. С иудейским учением о покаянии и примирении он свёл счёты - ему известно, что лишь благодаря практическому, жизненному поведению можно чувствовать себя "божественным", "блаженным", "евангельским" - во всякую минуту ощущать себя "сыном божьим". Не "покаяние", не "молитва о прощении" ведёт к богу, а одно лишь евангельское поведение; оно-то и есть "бог"… Вот чему положило конец евангелие - иудаизму с его понятиями "греха", "прощения грехов", "веры", "спасения верой": "радостная весть" означала отрицание всего церковного учения иудаизма.
Единственная психологическая реальность "искупления" - это глубочайшее инстинктивное понимание того, как надо жить, чтобы ощущать себя живущим "на небесах", в "вечности", - тогда как при любом ином поведении отнюдь не пребываешь "на небесах". - Не новая вера, а новый путь жизни…
34
Если я хоть что-то смыслю в этом человеке, в нём, думавшем символами, так это вот что: как реальность, как "истину" он воспринимал лишь реальность внутреннего, а всё прочее, природное, временное, пространственное, историческое, понимал лишь как знак, как материал своих притч. "Сын человеческий" - не конкретная историческая личность, не что-то отдельное и уникальное, а "извечный" факт, психологический символ, свободный от связи с понятием времени. То же, причём в самом высоком смысле, верно сказать и о боге, как типично символистски представлял себе его этот человек, и о "царстве божьем", "царстве небесном", о "сынах божьих". Нет ничего менее христианского, чем церковные огрубления - личный бог, "царство божие", которое грядёт, "царство небесное" по ту сторону, "сын божий" в качестве второй ипостаси Троицы. Всё это - простите за выражение - кулаком в глаз евангелия, - да в какой глаз! Всё это - всемирно-историческое циническое глумление над символом… И ведь очевидно, к чему относятся эти знаки - "отец", "сын", - очевидно, но не для всякого ока, это я признаю: слово "сын" подразумевает приобщение к совокупному чувству преображения всего на свете (блаженство), а слово "отец" - само это чувство, чувство вечности и завершённости всего. - Стыдно припоминать, во что обратила церковь такую символику - не выставлена ли у порога христианской "веры" история Амфитриона? А ещё догмат о "непорочном зачатии"?.. Да ведь им опорочено зачатие -
"Царство небесное" - это состояние сердца, а отнюдь не то, что находится "над землёю" и грядёт "после смерти". Понятие о естественной смерти вообще отсутствует в евангелии: смерть - не мост, не переход, совсем нет смерти, потому что она принадлежит лишь кажущемуся миру, от которого только та польза, что в нём можно черпать знаки. И "смертный час" - тоже не христианское понятие: для проповедующего "радостную весть" нет "часа", нет времени, нет и физической жизни с её кризисами… "Царство божие" не ждут - для него нет ни вчерашнего, ни послезавтрашнего дня, и через тысячу лет оно не грядёт - это только опыт сердца: оно повсюду, оно нигде…