Елена Степанян - Третьяковка и другие московские повести стр 6.

Контора дворецкого -
Сразу у главного входа…
Доносится голос его в приоткрытую дверь:
– Так прямо сказала,
Что в августе этого года?
О Боже! Она же святая!
Попробуй-ка ей не поверь!

(– Илья Тимофеич с живыми святыми спознался!
Он в эти материи раньше
Не слишком вдавался.)

И женщины голос, глубокий и низкий,
Ему отвечает:
– Так август ведь близко.
Увидим, что будет.
Пока затеваться не надо.
Кто вовремя сдержится -
После не плачет с досады.

– Как раз про женитьбу мою, -
Усмехается Жданов.
И в комнатку входит.
– Простите меня, ради Бога!
Нахальство, конечно, вот так вот, с порога.
Но вы о каких-то святых говорили провидцах,
И, стало быть, сами – чудес очевидцы?

Дворецкий Дуняше моргает:
"Не выдай!"
А сам суетливо ему отвечает:
– Матрона такая у них на селе,
Посмотришь -
Ну малое дитятко с виду!
А самых тяжелых больных исцеляет,
Мой родственник видел,
И Дуня – свидетель.
Поводит руками -
И напрочь болезни снимает.
Попробуй, скажи,
Что чудес не бывает на свете!

А тут преподнес мне подарочек зять:
Хочу, говорит, все, что есть, распродать,
Уехать под Нижний, открыть свое дело -
Приспичило дурню хозяином стать!..

– Так что же на август вам эта святая пророчит?
– Да нам ли одним? -
Зашептал Тимофеич. – Такое,
Что страшно поверить
И вымолвишь только с трудом.
Великой войною грозится
И Божьим Судом!
А вместо царей, говорит,
Будут править мужик да рабочий!

(– А Дуня-то раньше в глаза не смотрела,
А нынче так держится прямо.
Ну да, ведь она у нас важная дама -
Сельчанка, а может быть, даже -
Подружка святой.)
– А часто ее предсказанья
Сбываются? Видел ли кто?
– Какие – сбылись, -
Говорит она тихо. -
Каким не пришел еще срок.

И тут, покраснев, отвернулась Дуняша.
– Второй Иеремия знакомая ваша!
Ну ладно, посмотрим, чего она стоит,
Матрёна-пророк!
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .

Сараевский выстрел. Истерики близких.
Уже патриотов готовятся роты.
– Куда вы? Неужто земли у нас нету?
Вы, может, хотите всю эту планету
Под зад подпихнуть
Психопатке-Алиске?

Родители в панике.
(Вот уж теперь не до свадьбы!)
– Володьку на Каму скорей отослать бы!

Ну вот и конец абсолютной монархии,
Вот и венец -
Абсолютно прогнила.
А скольких еще
За собою утащит в могилу!

– Володька из прошлой поездки
Вернулся ну просто скелетом!
– Иван! Мы уже говорили об этом.

Ну я виновата, сглупила,
Могла бы понять,
Что этот дурак не сумеет
На месте прислугу нанять.
Я с ним отправляю Дуняшу.
Готовить она научилась
И девочка скромная.
– Рад за нее.
Но как бы чего не случилось!
. . . . . . . . . . .

– Что, Дуня,
Варвара совсем помогать вам не хочет?
Конечно, твое поведенье похвально, и очень.
Но в чем же ты ходишь!
Аж страшно смотреть.
Вот тут мои старые платья.
А то на тебя поглядят -
И решат, что мы людям не платим.

V

Ну что, тебе страшно, дуреха?
И страшно, и нет:
Ведь это же все происходит во сне.
А может быть, ей вспоминаются прежние сны?
Иль заново снятся? -
Иначе откуда знаком

Ей этот бревенчатый город
И дом,
В котором они поселились,
И в Каме глубокой
Хранящая тайну вода…
А может быть, здесь они жили всегда?
А все остальное приснилось?..

Царь Манассия
Повесть

I

Царя Манассии грехи
Тяжелой тучей
Висели над Иерусалимом.
В должный срок
Она дождем свинцовым разродилась
И каменным.
Пустыней стал великий город,
Возлюбленный Всевышним.

И не избегнул наказанья царь Манассия:
Он был закован в цепи
И на чужбину отведен как пленник.
В огромном Вавилоне
Он в тесную был помещен темницу
И там оставлен
С памятью своей наедине.
Возможна ль собеседница ужасней?
Таких грехов жестоких и бесстыдных,
Какими до краев она полна,
Никто еще не совершал, пожалуй.

Едва захочет
Сознанье истомленное Манассии
В какой-нибудь из уголков ее забиться,
Его тотчас оттуда гонит прочь
Видение кровавого кощунства,
Им совершенного.
И так – в несчетный раз.

Отчаявшись, решает царь
С обоими -
С сознанием и с памятью -
Покончить разом.
И с короткого разбега,
Насколько позволяет цепь,
Он ударяет головой о стену.

Боль
И крови вкус соленый
Царя с самим собою разлучают ненадолго:
Вот он опять в Иерусалиме,
И небо – как расплавленный сапфир,
И солнце нежно жжет
Сквозь перья опахала.

В сопровождении друзей
Царь пересек подворье Храма
И на потеху свите
На стене священной
Нарисовал когтистый знак Молоха.

– Царь! Помилуй!
Ты нас погубишь всех!
За святотатство это
На наши головы обрушится сей Храм! -
И тянется дрожащая рука
Ужасный знак стереть.

Не говоря ни слова,
Короткий меч хватает царь Манассия
И руку отсекает.
Тотчас же царские друзья
Священника на землю валят
И бьют ногами до смерти.
А царь
Его с улыбкой вопрошает:
– Что ж?
Как видишь, Храм не рухнул.

Но в ответ
С земли встает старик-священник
И отрубленной рукой
Пытается стереть ужасный знак.
И вновь его сбивают с ног,
И вновь
Он поднимается и тянется к стене.
И вновь он на земле.
И вот встает опять.
И видит в ужасе Манассия -
Захлопнулась минута, как ловушка,
И он отсюда никогда не выйдет.

И еле-еле
Ворочая тяжелым языком
И непослушные слова соединяя,
Царь просит Господа Всевышнего
Его
Отсюда
Выпустить…
Но Бог его не слышит.
А старик опять встает,
И снова падает,
И вот опять встает…
И царь кричит,
Кричит и Бога умоляет!..
. . . . . . . . . . .

В темнице смрадной пробуждаясь,
Весь в крови,
Дрожит Манассия от боли и обиды
На Господа.

– Велик, велик мой грех!
Но почему же молния Твоя
В тот миг меня не поразила? -
Храм не рухнул,
Солнце
Сияло в безразличной вышине,
И царь Манассия как победитель вышел
Из наглой брани с Господом небес!
О горе!

– Почему меня
Земля, разверзнувшись, не поглотила,
Когда я сыновей своих в огонь
Кидал
Как наилучший дар Молоху?!..
. . . . . . . . . . .

…В двенадцать лет
На царство был Манассия помазан
В том городе единственном,
Который
Избрал для обитания Всевышний.

И город сей в садах благоуханных,
И землю, источающую мед,
И свод небесный с солнцем и луною -
Как должное
В бестрепетные руки
Он принял.

Царские рабы
Во всем ему покорны,
Священники Господни
В нем Божьего помазанника чтут,
И дорого заплатит тот,
Кто счастью беспредельному Манассии
Захочет указать предел.
Но солнце, обходя великий город,
Отсчитывает дни
И отмеряет ночи.
И вот царю однажды показалось,
Что дни, сияющие безмятежно,
Короче сделались,
А ночи – холодней.
И этот холод, словно запах тленья
Прилипчивый,
Он отогнать не может,
Как будто он сочится изнутри,
Из сердца царского.
А кровь разносит этот холод
По жилам всем
И поражает мозг
Неодолимым страхом вечной смерти.

Царь слышал много раз,
Что Бог Всевышний
Есть Бог живых
И запрещает Он
Между двумя мирами -
Зримым и незримым -
Передвигать межи
И поднимать завесу.

Но слышал он, что есть другие боги
И что куда сговорчивей они.

Печален бродит царь Манассия
В садах иерусалимских несравненных,
И отгоняет лунноликая Астарта
Его печаль,
И он ей платит щедро.
. . . . . . . . . . .

Иерусалим! Иерусалим!
Столица,
В которой Бог Всевышний обитает!
Гора великая, гора святая,
Где небо приклоняется к земле,
Где наполняются уста пророков
Глаголами Господними
И ходит
По площадям и городским базарам,
Став человеком,
Истина сама.

Но с омерзеньем смотрят на пророков
Царя Манассии рабы.
В водовороте сладострастной лжи,
На пиршествах Астарты и Ваала,
Господня истина -
Как желчь и как полынь!

– Идите прочь!
Знать не хотим ни вас,
Ни Бога вашего!
Он непомерной платы
С нас требует за милости Свои!
За все благодарить -
За вдох, за выдох,
Смирять гордыню каждый час и миг
И неустанно ближнего любить -
Да у кого ж на это хватит сил?
Да это тяжелейший труд на свете!

Неужто выколоть себе глаза,
Чтобы не видеть, как Его щедроты,
Минуя нас, прольются на других?
Иль собственную грудь вспороть ножом,
Чтоб выдавить из сердца зависть?