Бальмонт Константин Дмитриевич - Том 5. Стихотворения, проза стр 5.

В застывшей янтарем цветной смоле
Увидеть четко маленькую мушку,
Вот как она гнала свою подружку,

Чтобы ее обнять в любовной мгле.
И чувствовать, что так же ты лишь строчка
В Поэме Мира. Всклик, вопрос и точка.

В те дни

В те дни, когда весь мир был Океан
Среди морских неисчислимых лилий,
На празднике первичных изобилий
Бродил горячий творческий туман.

Еще не возникало разных стран.
Поденки-исполины, взмахом крылий,
Носились в полумраке без усилий,
И каждый хвощ был дикий великан.

Да папоротник в мертвенном болоте,
Что пресекало море кое-где,
Многосаженный, тень ронял к воде.

И тишь существ, беззвучных даже в лете,
Передалась красивейшей звезде,
Спустившей зерна жизни в позолоте.

На огненном пиру

Когда я думаю, что предки у коня,
В бесчисленных веках, чьи густы вереницы,
Являли странный лик с размерами лисицы,
Во мне дрожит восторг, пронзающий меня.

На огненном пиру творящего Огня
Я червь, я хитрый змей, я быстрокрылость птицы,
Ум человека я, чья мысль быстрей зарницы,
Сознание миров живет во мне, звеня.

Природа отошла от своего апреля,
Но наслоеньями записаны слова,
Меняется размер, но песня в нем жива.

И Божья новая еще нас ждет неделя.
Не так уж далеки пред ликом Божества
Акульи плавники и пальцы Рафаэля.

Два достижения

Два раза человек был в мудром лике змея:
Когда он приручил к своим делам огонь,
Когда им укрощен был дико ржущий конь, –
И покорить коня гораздо мудренее.

Огонь постигнутый горит, грозя и рдея,
Но подчиняется, лишь в плоть его не тронь.
А сделать, чтобы зверь был бег твоих погонь
Стократно трудная и хитрая затея.

В сказанье о Брингильде мы видим, кто сильней.
Оплотом сна ее служил не дуб, не камень,
А зачарованный непогасавший пламень.

Но проскакал Сигурд сквозь изгородь огней.
Был победителем, сказаньем званый Грани,
Ведомый духом конь в сверканье состязаний.

В жерле

Всей роскошью измен не вовсе смыт
Лик прошлого с уступами крутыми.
И я люблю прозреть, как в неком дыме,
В жерле столетий бывший ярким быт.

Прильнул к земле застывший следопыт.
Он знает, что лощинами лесными
Пройдет табун. Кобылы, а за ними
Строй жеребцов. Чу! Дальний гул копыт.

Но нет. Но нет. Идут иные ноги.
Звук конских ног стройней. Он не таков.
Товарищи, скорее на быков.

Они идут, размерны, крутороги.
Аркан со мной. Лук со стрелой готов.
Еще крутится пыль на той дороге.

Зверолов

Когда царил тот сильный зверолов,
Что миру явлен именем Немврода,
Чуть зачинала сны времен природа,
И раем был любой лесистый ров.

Не кроликов и не перепелов
Он в сети уловлял. Иного рода
Ловить зверей была ему угода.
Взлюбил он коготь, клык, и рог, и рев.

Когда громадой в любострастном миге
Шел мастодонт мохнатый, разъярен,
Навстречу шел и улыбался он.

На зверя сбоку вдруг бросал вериги,
И записали в слове древней книги:
"Сей начал быть могучим в сне времен".

Пещерник

В пещере начертал он на стене
Быков, коней. И чаровали гривы.
Он был охотник смелый и счастливый.
Плясали тени сказок при огне.

Жена, смеясь, склонялася к жене.
Их было семь. Семьею говорливой,
Порою дружной, а порой бранчливой,
Все были только с ним в любовном сне.

Сидел поддали он. И дух мечтанья
Его увел в безвестную страну.
Он был так бледен. И любил одну.

В том крае были сказочные зданья.
Он был в них царь. И вдруг в его сознанье
Мечта вонзила звонкую струну.

Младший

Ватага наохотилась и ела.
Хрустели кости лошадей и коз
Вокруг костров. Там дальше был откос.
И он сидел у самого предела.

Он с краю был. Меньшой. Такое дело,
Как бить зверей, в нем не будило грез.
Он съел кусок добычи. Кость поднес.
Там дырка. Глянул. Дунул. Кость запела.

Обрадован, он повторял тот звук.
Журчащий свист. Он был похож на птицу.
Кругом смеялись. Но уж он цевницу

Почувствовал. Движенье ловких рук.
Отверстья умножали голос мук.
Всклик счастья. Он зажег свою зарницу.

Посвященные

Колебля легкий в воздухе убор,
Папирус молча смотрит в воды Нила.
На влаге белоснежное кадило,
Заводит лотос с утром разговор.

Изиде, Озирису и Гатор
Возносит песнь – живых сердец горнило.
Дабы в столетьях Солнце сохранило
Тех верных, не вступивших с богом в спор.

Познавшие все тайны смертной ямы,
И все пути, по коим ходит страсть,
Глядят жрецы, являя ликом власть.

Аллеи сфинксов. Обелиски. Храмы.
И разнимая розовую пасть,
Как идолы в воде – гиппопотамы.

Край Озириса

Немой покой. Гробница мастаба.
На красноватом золоте Сахары.
Внутри картины выявляют чары.
В Египте живы самые гроба.

Четырекратно ворожит Судьба.
Восток и Юг – горячие пожары.
Закат и Север – свет, когда мы стары,
Аменти, где окончена борьба.

Край Озириса, Гора и Изиды.
Папирус. Лотос. Пальма. Тамариск.
Храм духа, светят алым пирамиды.

Могучий Ра высоко поднял диск.
И как копье оконченной обиды,
Как пламень камня всходит обелиск.

Два мира

Я слушал голос древних посвященных,
Что пили солнце, как мы пьем вино,
С луной горели тайной заодно
И знали поступь духов в травах сонных.

Я слышал гул колоколов всезвонных,
Которым возвещать в простор дано,
Что выковано новое звено
Для душ, из смертных страхов изведенных.

Мне ближе те, которые древней.
И больше правды в лицах загорелых,
Безбрежное замкнуть в земных пределах

Не мысливших. Они в разбеге дней
Давали гроздья счастья ягод спелых.
И, кончив жизнь, легко прощались с ней.

Кругозор

Я знал в веках, как рухнул мастодонт,
Я строил западню объемной ямы.
Узнали дротик мой гиппопотамы.
Я вел в войне свирепый фронт на фронт.

Поздней, китайский свой раскрывши зонт,
Земле и Небу выстроил я храмы.
В другой стране восславил имя Брамы.
По кругу весь прошел я горизонт.

От Индии, где сказочны бананы,
И духов столько, сколько мушкары,
Я прочь ушел, иной ища игры.

И я люблю надречные туманы
И в дни декабрьской трезвенной поры
Разумных мыслей сны и караваны.

Призыв

Как птица ткач прилежно ткет узор,
Мешок гнезда, где красота скрепленья
Невольно вызывает изумленье,
Вися с ветвей над зеркалом озер, –

Как многогранен мухи зоркий взор,
Включивший в глаз многосторонность зренья, –
Как эскимос лишь хочет примиренья,
И воинский не делает убор, –

Так я, бродя по травяным пустыням,
От островов блуждая к островам,
Узнал, что правоверен каждый храм,

Где дух сполна прильнул к своим святыням.
О, братья мира! Гнев свой да покинем,
И строить в мире место будет нам.

Относительность

Есть однодневка. Есть одноминутка.
И есть односекундка меж зверей.
В рядах периодических дробей
Спустись к глубоководностям рассудка.

Предела нет. Стих прозвучал как шутка.
Он грозным стал. И преисподней всей
Не вычерпаешь маленький ручей.
Счет жизней – счет снежинок первопутка.

Не кажется мне больше мастодонт
Необъяснимо тяжким и безмерным.
Вершок мой старый стал давно неверным.

У каждых глаз различный горизонт.
И через пропасть прыгающим серпам
Провал – не срыв, а спуск до сходам мерным.

Соотношенья

Алмазны скрепы всех соотношений,
Везде узор их музыки ловлю.
Как волны льнут к седому кораблю.
Ум ластится к течениям внушений.

Медуза в Океане – пышный гений,
Каких в людских свершеньях я люблю,
Когда дорогу к ней от низших длю,
Я вижу, как в ней много достижений.

Я научился зодчеству у птиц,
В те дни Земли, как ведал лишь охоты.
Я за зверьми вступил в глухие гроты.

Я перенял с растений лист страниц.
И, напитавшись духом медуниц,
За соловьем свои расчислил ноты.

Зерно

Двуликий знак, – взглянув, переверни,
В ладони подержав, – зерно ржаное.
Две ипостаси. Тайные здесь двое.
Несчетное в себе таят они.

Чуть зримый рот, пьянящий искони.
Начало ласк. Горнило вековое.
Другой же облик – жезл, что в тайном зное
Пронзит века, и донесет огни.

А вместе – лишь зерно. И если тайный
Тот поцелуй – земной не примет плен,
Иссохнет сам в себе, без перемен.

А вниз сойдет, к черте необычайной,
Узнает смерть в любви, и тьму, и плен,
И выйдет к Солнцу – нивою бескрайной.

Снопы

Снопы стоят в полях как алтари.
В них красота высокого значенья.
Был древле час, в умах зажглось реченье:
"Не только кровь, но и зерно сбери".

В колосьях отливают янтари,
Богаты их зернистые скопленъя.
В них теплым духом дышит умиленъе,
В них золото разлившейся зари.