- Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, - четыре годочка, а младшему - три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать, обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте-ка в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я маркитантка, а маркитантки, это, знаете, которые разносят воду, когда стреляют и убивают. А кругом все как в аду кипит. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману. Вот оно как! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, так его теперь называют. Ух, и не хотелось же ему помирать! Да слушайте вы меня, черт возьми! Подумать только, еще тринадцатого января он на всех страху нагонял, а сам сидел со своим семейством да посмеивался! Когда его силком уложили "на доску", как у нас в Париже говорят, он был без сюртука и туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и в серых шелковых чулках. Своими глазами видела. Карета, в которой его везли, была выкрашена в зеленый цвет… Послушайте меня, идите с нами, у нас в батальоне все славные ребята. Будете маркитанткой номер два, я вас живо делу научу. Нет ничего проще - дадут тебе большую флягу и колокольчик, и ты идешь в самое пекло. Пули летают, пушки ухают, шум стоит адский, а ты знай кричи: "А ну, сынки, кому пить охота, а ну?" Говорю вам, дело немудреное. Я, например, всем подряд пить подаю. Ей-богу, правда. И синим и белым, хотя сама-то я синяя. И самая настоящая синяя. А пить всем подаю. Ведь каждому раненому пить охота. Умирают-то все, без различия убеждений. Перед смертью людям надо бы помириться. Дурацкое это занятие - драться. Идите с нами. Если меня убьют, дело к вам перейдет. Вы по виду не судите, я женщина не злая, и солдат из меня неплохой. Не бойтесь ничего.
Когда маркитантка закончила свою речь, женщина пробормотала:
- Нашу соседку звали Мари-Жанна, а нашу батрачку звали Мари-Клод.
Тем временем сержант Радуб отчитывал гренадера:
- Молчал бы ты! Видишь, даму совсем напугал. Разве при дамах можно чертыхаться?
- Да ведь честному человеку такие слова слушать - прямо нож в сердце, - оправдывался гренадер, - легче на месте помереть, чем такими чудищами заморскими любоваться: отца сеньор искалечил, ихнего дедушку из-за кюре сослали на галеры, ихнего свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!
Сержант скомандовал:
- В строю не разговаривать!
- Мы и так не разговариваем, сержант, - ответил гренадер, - да все равно с души воротит смотреть, как такая миленькая женщина сама лезет под пули в угоду какому-то попу!
- Гренадер, - оборвал его сержант, - мы здесь не в клубе секции Пик. Не разглагольствуйте.
Он снова повернулся к женщине:
- А где твой муж, сударыня? Что он поделывает? Что с ним сталось?
- Ничего не сталось, потому что его убили.
- Где убили?
- В лесу.
- Когда убили?
- Третьего дня.
- Кто убил?
- Не знаю.
- Не знаешь, кто твоего мужа убил?
- Нет, не знаю.
- Синие убили? Белые убили?
- Ружье убило.
- Третьего дня, говоришь?
- Да.
- А где?
- Около Эрне. Мой муж упал. Вот и все.
- А когда твоего мужа убили, ты что стала делать?
- Пошла с детьми.
- Куда?
- Куда глаза глядят.
- Где спишь?
- На земле.
- Что ешь?
- Ничего.
Сержант скорчил классическую солдатскую гримасу, вздернув пышные усы к самому носу.
- Совсем ничего?
- Ежевику рвали, терн прошлогодний, он еще кое-где на кустах уцелел, чернику ели, побеги папоротника.
- Так. Выходит, что ничего.
Старший мальчик, поняв, очевидно, о чем идет речь, сказал: "Есть хочу".
Сержант вытащил из кармана краюху хлеба - свое дневное довольствие - и протянул ее женщине. Она разломила краюху пополам и дала по куску старшим детям. Те с жадностью принялись уплетать хлеб.
- А себе не оставила, - проворчал сержант.
- Потому что не голодна, - сказал солдат.
- Потому что мать, - сказал сержант.
Мальчики перестали жевать.
- Пить хочу! - сказал один.
- Пить хочу! - сказал другой.
- А в этом чертовом лесу даже ручья нет! - воскликнул сержант.
Маркитантка сняла медную чарку, висевшую у нее на поясе рядом с колокольчиком, отвернула крышку жбана, который она носила через плечо, нацедила несколько капель и поднесла чарку к губам ребенка.
Старший выпил и скорчил гримасу.
Младший выпил и сплюнул.
- А ведь какая вкусная, - сказала маркитантка.
- Ты чем их попотчевала, водкой, что ли? - осведомился сержант.
- И еще какой, самой лучшей! Да ведь они деревенщина.
И она вытерла чарку.
Сержант снова приступил к делу:
- Значит, сударыня, спасаешься?
- Пришлось.
- Бежишь, стало быть, прямиком через поля?
- Сперва я бежала, сколько хватало сил, потом пошла, а потом свалилась.
- Ох вы, бедняжка, - сказала маркитантка.
- Люди всё дерутся, - пробормотала женщина. - Кругом, куда ни погляди, всюду стреляют. А я не знаю, чего кто хочет. Мужа моего убили. Вот это я поняла.
Сержант с силой ударил прикладом о землю и сердито прокричал:
- Какая глупость эта война, прах ее возьми!
Женщина продолжала:
- Прошлую ночь мы в дуплине спали.
- Все четверо?
- Все четверо.
- Спали?
- Спали.
- Спали, - повторил сержант, - стоя спали. - И он повернулся к солдатам. - Ребята, здешние дикари называют дуплиной большое такое дуплистое дерево, куда человек может втиснуться, словно в ножны. Да с них какой спрос. Ведь не парижане.
- Спать в дупле, - повторила маркитантка, - и еще с тремя ребятишками!
- А когда малыши рев поднимали, - промолвил сержант, - вот прохожие, должно быть, дивились, никого вроде не видно, - стоит дерево и кричит: "Папа, мама".
- Слава богу, сейчас хоть лето, - вздохнула женщина.
Она опустила глаза, и в ее покорном взгляде отразилось бесконечное удивление перед непостижимым бременем катастроф.
Солдаты молча стояли вокруг, ошеломленные картиной человеческой беды.
Вдова, трое маленьких сироток, бегство, растерянность, одиночество; война, с грозным рыком обложившая весь горизонт; голод, жажда, единственная пища - трава, единственный кров - небо!
Сержант подошел поближе к женщине и поглядел на девочку, прижавшуюся к материнской груди. Малютка выпустила изо рта сосок, повернула головку, уставилась красивыми синими глазками на страшную мохнатую физиономию, склонившуюся над ней, и вдруг улыбнулась.
Сержант быстро выпрямился, крупная слеза проползла по его щеке и, словно жемчужина, повисла на кончике уса.
- Товарищи, - громко произнес он, - из всего вышесказанного вытекает, что батальону не миновать стать отцом. Как же мы поступим? Возьмем да и усыновим трех малышей.
- Да здравствует Республика! - прокричали гренадеры.
- Решено, - заключил сержант.
И он простер обе руки над матерью и детьми.
- Значит, - сказал он, - отныне это дети батальона "Красный колпак".
Маркитантка даже подпрыгнула от радости.
- Под одним колпаком три головки, - прокричала она.
Потом вдруг зарыдала в голос, горячо поцеловала бедняжку вдову и проговорила:
- А маленькая-то уже и сейчас, видать, шалунья!
- Да здравствует Республика! - снова крикнули гренадеры.
Сержант повернулся к матери:
- Пойдемте, гражданка.
Книга вторая
КОРВЕТ "КЛЕЙМОР"
I
АНГЛИЯ И ФРАНЦИЯ В СМЕШЕНИИ
Весной 1793 года, когда Францию, атакуемую одновременно на всех границах, вдруг отвлекло, как отвлекает волнующее зрелище, падение жирондистов, вот что происходило в Ламаншском архипелаге.
Первого июня, приблизительно за час до захода солнца, на острове Джерси, в маленькой пустынной бухточке Боннюи, готовился к отплытию корвет, пользуясь туманной погодой, которая благоприятна беглецам, потому что слишком опасна для мирных мореплавателей. Судно это, обслуживаемое французским экипажем, числилось в составе английской флотилии, которая несла службу охраны у восточной оконечности острова. Английской флотилией командовал принц Латур Овернский, из рода герцогов Бульонских, и именно по его приказу корвет был отряжен для выполнения важного и спешного поручения.