Так вот, в то же утро шестнадцатого июля, сменив военную форму на обычную русскую одежду - суженный в поясе кафтан, стянутый традиционным мужицким кушаком, широкие штаны и подвязанные под коленками сапоги, Михаил Строгов отправился на вокзал, чтобы выехать первым же поездом. Оружия на нем не было, во всяком случае, оно не бросалось в глаза; однако под поясом был спрятан револьвер, а в кармане - один из тех широких кинжалов, похожих сразу и на нож, и на ятаган, каким сибирский охотник ловко вспарывает брюхо медведя, не портя его ценного меха.
Толпа на московском вокзале собралась огромная. Вообще, вокзалы российских железных дорог - это места оживленных сборищ, причем зевак, глазеющих на отъезжающих, по меньшей мере столько же, сколько и самих отъезжающих. Словно бы действует малая биржа новостей.
Поезд, на который Михаил Строгов взял билет, должен был довезти его до Нижнего Новгорода. Именно там кончалась тогда железная дорога, которая связывала Москву с Санкт-Петербургом, и оттуда ее предполагалось дотянуть до самой границы России. Перегон Москва - Нижний Новгород равнялся приблизительно четыремстам верстам (426 километрам), и поезд успевал пройти их часов за двенадцать. А чтобы от Нижнего Новгорода поскорее добраться до Уральского хребта, Михаил Строгов мог в зависимости от обстоятельств либо двигаться по суше, либо плыть пароходом по Волге.
Итак, Михаил Строгов сидел, вытянувшись в своем углу, словно добропорядочный обыватель, не слишком озабоченный делами и более всего желающий убить время, забывшись сном.
Однако, оказавшись в купе не один, дремал он лишь вполглаза, зато слушал в оба уха.
Действительно, слухи о восстании киргизских орд и татарском нашествии просочились уже и сюда. Пассажиры, его случайные спутники, обсуждали эту новость, хотя и не без предосторожностей.
Как и большинство пассажиров поезда, это были торговцы, направлявшиеся на знаменитую Нижегородскую ярмарку. Публика пестрая - евреи, турки, казаки, русские, грузины, калмыки и другие, однако почти все они говорили на государственном, русском, языке.
Обсуждались в первую очередь все "за" и "против" касательно тех событий, что происходили теперь по ту сторону Урала, и собеседники, по всей видимости, опасались, как бы русскому правительству не пришлось пойти на введение таких ограничительных мер - особенно в приграничных провинциях, которые пагубно сказались бы на торговле.
Сразу поясним - эти эгоисты рассматривали войну, то есть подавление бунта и борьбу с нашествием, лишь с точки зрения своих, подвергшихся опасности, интересов. Окажись среди них хотя бы один простой солдат в мундире - известно, какая важность придается мундиру в России, - торговцы тут же прикусили бы языки. Однако в том купе, где сидел Михаил Строгов, присутствия военных подозревать не приходилось: царский гонец, обреченный на инкогнито, не собирался себя выдавать.
Он слушал.
- Говорят, что цены на чай, ввозимый караванными путями, идут вверх, - говорил один перс, которого можно было узнать по его астраханскому, подбитому мехом островерхому колпаку и вытершемуся коричневому, в широких складках, халату.
- О, чаю падение цен не грозит, - отвечал старичок-еврей с насупленным лицом. - Те сорта чая, что продаются на нижегородском рынке, легко ввозить и через Запад, чего, к сожалению, не скажешь про бухарские ковры!
- Как! Вы ожидаете завоза из Бухары? - спросил его перс.
- Нет, но возможен завоз из Самарканда, и за него тем более приходится опасаться! Вот и делай теперь ставку на вывоз из стран, что восстали по ханскому приказу, - от Хивы до китайской границы!
- Что ж, - рассудил перс, - если ковры не дойдут, то переводные векселя небось тем паче!
- А прибыль, Боже Израильский! - воскликнул маленький еврей. - Это для вас пустяк?
- Вы правы, - вмешался еще один из пассажиров, - есть опасность, что с товарами из Центральной Азии на ярмарке будет туго, будь то самаркандские ковры или восточные сладости, шерсть и шали.
- Э, поосторожней, батенька! - насмешливо произнес сосед-русский. - Если вы смешаете ваши шали со сладостями, они могут безнадежно задубеть!
- Нашли, чему смеяться! - кисло возразил торговец, не находивший в подобных шутках никакого удовольствия.
- Эва! - ответил русский. - А если рвать на себе волосы и посыпать главу пеплом, - разве от этого ход событий изменится? Да нисколько! Как и движение товаров!
- Сразу видно, что вы не торговец! - отметал маленький еврей.
- Разумеется, нет, о достойный потомок Авраама! Я не торгую ни медом, ни воском, ни льном, ни пенькой, ни шерстью, ни икрой, ни пушниной, ни солониной, ни лесом, ни рубином, ни модным сафьяном, ни семенем конопляным, ни породой собачьей, ни пухом гагачьим!…
- Но ведь покупаете же? - спросил перс, прервав длинный перечень.
- Самую малость, и только для собственного употребления, - ответил тот, подмигнув одним глазом.
- Он просто шутник! - сказал еврей персу.
- Или шпион! - ответил тот, понизив голос. - Поостережемся говорить лишнее! В такое время полиция нежничать не станет, а ведь никогда толком не знаешь, с кем приходится ехать!
В другом углу купе о товарах говорили чуть меньше - больше о татарском нашествии и его пагубных последствиях.
- Лошадей по всей Сибири реквизируют, - говорил один из попутчиков, - а стало быть, связь между различными провинциями Центральной Азии будет весьма затруднена!
- А правда ли, - спросил у него сосед, - что киргизы Средней орды выступают заодно с татарами?
- Поговаривают, - понизив голос ответил тот, - только кто в этой стране может похвастать, что ему хоть что-нибудь доподлинно известно!
- Я слышал, как говорили, будто на границе собираются войска. На Волгу уже прибыли донские казаки, которых как раз и хотят двинуть против взбунтовавшихся киргизов.
- Ежели киргизы спустились вниз по Иртышу, дорога на Иркутск уже небезопасна! - заметил сосед. - Кстати, вчера я хотел отправить телеграмму в Красноярск, но она не дошла. Боюсь, как бы в скором времени татарские войска не отрезали от нас Восточную Сибирь!
- В общем-то, батенька, - продолжил первый собеседник, - эта торговцы справедливо опасаются за свою торговлю и свои сделки. Ведь после реквизиции лошадей заберут, и лодки, и повозки - все средства передвижения, так что в конце концов на всем пространстве империи уже и шагу не сделаешь.
- Боюсь, Нижегородская ярмарка кончится не столь блестяще, как началась! - произнес, качая головой, второй собеседник. - И ничего тут не поделаешь - безопасность и целостность русской территории прежде всего. А торговые дела - всего лишь дела!
Тема разговоров в этом купе почти не менялась, не отличалась она разнообразием и в остальных вагонах поезда; но всюду наблюдательный человек мог заметить крайнюю сдержанность. Если собеседники и отваживались порой затронуть область фактов, - то до предположений о намерениях московского правительства или до их оценки они никогда не доходили.
Подобную осторожность, и вполне справедливо, отметил один из пассажиров головного вагона. Этот пассажир - явный иностранец - глядел во все глаза и то и дело задавал вопросы, на которые получал лишь весьма уклончивые ответы. Далеко высовываясь из дверцы с приспущенным, к вящему неудовольствию спутников, стеклом, он ни на мгновение не терял из виду правую половину горизонта. Выспрашивал названия самых незначительных поселков, интересовался: чем там занимаются; чем торгуют; что производят; сколько там жителей; какова средняя смертность мужчин и женщин - и так далее. Все это он заносил в книжку, и так уже всю исчерканную заметками.
Это был корреспондент Альсид Жоливэ, и если он задавал столько незначительных вопросов, то как раз потому, что среди множества ответов надеялся ухватить что-нибудь интересное "для своей кузины". Его, естественно, принимали за шпиона и не произносили при нем ни слова, которое касалось бы злобы дня.
Поняв, что о татарском нашествии ему ничего не удастся выспросить, он записал в свою книжку: "Пассажиры держат язык за зубами. На темы политики разговорить их крайне трудно".
В то время как Альсид Жоливэ тщательно записывал свои дорожные впечатления, его собрат, севший в тот же поезд и с той же целью, предавался тем же занятиям наблюдателя в одном из соседних купе. Ни тот, ни другой не собирались встречаться на московском вокзале и не знали, что вместе выехали из Москвы с целью добраться до театра военных действий.
Однако Гарри Блаунт, человек малоразговорчивый, но умеющий слушать, в отличие от Альсида Жоливэ, никакого недоверия у своих попутчиков не вызывал. Соседи за шпиона его не принимали, нимало не стесняясь, заходили в своих откровениях даже дальше, чем позволяла их врожденная сдержанность. И корреспондент "Daily-Telegraph" сумел выяснить, в какой мере текущие события занимали умы торговцев, направлявшихся в Нижний Новгород, и насколько серьезная опасность нависла над торговыми путями Центральной Азии. Поэтому он без колебаний внес в записную книжку следующее бесспорно справедливое наблюдение: "Пассажиры крайне обеспокоены. Говорят только о войне - и с такой откровенностью, которую меж Волгой и Вислой слышать удивительно!"
В любом случае, читателям "Daily-Telegraph" не грозила опасность оказаться менее осведомленными, чем "кузина" Альсида Жоливэ.