И еще это чувство, что он был не с нею, не только
и даже не столько с ней, как со всей вереницей
стоявших за нею, припавших к губам его через ладонь
ее. И он еще долго перебирает пальцами эти судьбы
ниточные незримые, как глухонемой. А она -
с этой рукой на весу, будто за лодочный бортик
держится, не шевельнется, даже не дышит
во сне, как вода до сотворенья воды.
Знаешь, ты не поверишь, бродил у озера,
вдоль чулочных его заток в "стрелочках"
от приводнявшихся птиц, приглядывался -
где б присесть, кофейку выпить хорошего,
с видом. Синь небесная - в ярости, я такой
и не видывал, аж звенит. И ни облачка. Яков,
полезь он туда, в эту высь со своей стремянкой,
едва ль до колен бы ее дотянулся. Всю синь
от земли отсосало. И свыше, похоже. Я сел
в мрачноватом пассаже под аркой, делившею стол
по диагонали - на день треугольный и ночь.
Меж ними - . Но прежде - голову поднимаю:
верблюд, золотой, стоящий на букве М
(правая задняя наступила на переднюю левую),
а над ним золотой полумесяц, и все это вписано
в круг, черный. Орден Верблюдов. И на стене
дома, над дверью - такой же геральдический знак.
И на столе солонка в виде верблюда, соль
сыплется из горба. Кэмел прикуриваю. Фрейд на рейде
(с Юнгом, добавила б ты, на мачте). Эти твои
верблюдики на занавесках, тобой наштампованные,
точно такие же, кстати, этот кулон на шее,
и прочая, прочая, вплоть до рисуночных подписей
после "целую". Впрочем, как и моих, с этим тощим
сутулым пингвином, хотя я тебе лишь подыгрывал.
А в тебе это глубже, за линией света. Как в камне
водой вымывается полость, как слепок верблюжий -
пещерка в душе, и свет золотой там клубится и тмится...
Верблюд - это что? Это шея и ноги, и горб. Я их брил
в Каракумах до тонкой светящейся голубовато
смеркавшейся кожи. С туркменом. Вдвоем. Две недели.
Стреножил и брил - одного за другим. А шерсть относили
в мешках на закате в его одинокий в безлюдных барханах
рассохшийся спичечный домик, в котором... Но это
другая история. В мифах, у персов, к примеру, верблюд
есть крылатый дракон и, согласно Зохару, тот самый,
что в райском саду обольщал... Я вспомнил "к чему бы":
нам в детском саду перед сном, перед мертвым,
так называемым, часом, точнее, чуть раньше, перед обедом
давали по кружке какой-то волшбы дрожжевой,
упоительной мути по имени "бражка", и чаша сия
в виде аперитива вливалась обоим полам ежедневно
во всех детсадах и, похоже, по всей территории СССР.
А потом мы, как бражники, окукливались в простынки,
и матерые воспитательницы ходили между рядами,
следя, чтоб у всех под щекою лежали обе ладони.
Обе. Как бы не так! Да, вот к чему: этот китаец
за соседним столом пьет апфельшорле, теперь
пойдет окукливаться со своей эскимоской
и под простынкой разглядывать ее ложесна.
Интересно, какой же причудливой была она,
эта ассоциативная цепочка - от верблюдо-
к пингвинотворенью, или наоборот, Господи,
мудрая Твоя голова.
Знаешь, с кем я живу?
С големом. Даже не так - без я. Голем -
это и есть мы. Мы с тобой. Созданные моей -
чем? - волей? воображеньем? воем
той пустоты, которую порождает любое тепло
живое - звериное, нежное, ножевое...
Это иллюзия, - говорит, - мы не пара...
- Да, - говорю,- еще бы нам ею быть. Пара-
нормальное мы явленье. - Оставь под паром, -
она отворачивает лицо к небу, - своя у меня тропа.
- Черт, - шепчу, - черт, черт, черт,
что ж ты путаешь божий дар и зубные щетки
нашей dayly-live, воткнутые в один стакан!
- У меня своя, - говорит и поджимает губы.
Если б он был возможен, ее портрет:
как палимпсест, должно быть,
с нескончаемой чередой ее лиц,
просвечивающих одно сквозь другое,
и каждое - в точности то же самое,
в той точности, что доступна глазу
нашему. А природа чуть прищуривается, отходя
с пальцем у губ. Эти неуловимые - что? -
даже слова не сыщешь - вот уголки губ, кажется,
чуть пониже... Нет, там же.