Лашкевич выходит перед строем, навстречу толпе и поднимает руку.
– Стой! – кричит он, но пение и возгласы заглушают его голос.
Между толпой и взявшими наизготовку винтовки солдатами остается не более сотни шагов. Песня уже не звучит, гремит в тысячу глоток. Толпа продолжает идти.
Лашкевич машет рукой.
Первая шеренга стреляет.
Шквал свинца проносится над головами бунтующих.
(В нескольких кварталах от них казачий урядник осаживает коня и, оглянувшись через плечо, укоризненно качает головой. Из переулка навстречу ему выезжает несколько десятков всадников в казачьей форме. Казанцев со своими вливается в отряд, и казаки скачут обратно, на звуки выстрелов.)
И толпа встает. Задние ряды еще продолжают напирать, передние упираются изо всех сил, но непреодолимая сила инерции несет их на еще дымящиеся стволы.
– Вторая шеренга, товсь!
– Аааааа! – выдыхает толпа и окончательно останавливается.
– Приказываю разойтись! – кричит Лашкевич, надрывая горло. – Немедленно! Дальше никто не пройдет!
– Это ты! Ты отойди, падло! – кричат из толпы.
– Не стреляйте, братушки! – несется из гущи людей визгливый женский голос. – Не стреляйте, мы же свои!
– Разойтись! – опять орет штабс-капитан. – Немедленно! Будем стрелять!
– Они не будут в нас стрелять! – кричит кто-то. – Не будут! Не стреляйте, братушки! Вперед!
Щелкает револьверный выстрел. За ним еще. Стреляют из толпы, из самой гущи. Стрелку неудобно, его толкают со всех сторон, он промахивается и сыпется стекло из выбитого пулей окна.
Огромная людская масса колышется, как подошедшее тесто, и начинает наползать на шеренги солдат.
– Цельсь! Пли!
Грохот залпа. Крики, сливающиеся в один страшный многоголосый вопль. Люди пытаются отступить, но напирающие задние ряды толкают их на стволы солдат. Убитые и раненые падают под ноги бегущим, и их топчут десятки ног, вдавливая в грязно-кровавую жижу.
– Товсь! Цельсь! Пли!
Ударил навстречу бунтовщикам пулемет. Первая очередь проходит выше, пулеметчик так целил. Зато вторая хлещет по людям, и снова над Невским, перекрывая грохот выстрелов, раздается страшный предсмертный вой.
Один из солдат, бледный, как мел, дрожащими руками отбрасывает от себя винтовку и закрывает лицо, чтобы не видеть расстрела. Еще несколько опускают стволы к земле, отказываясь стрелять.
Но они в меньшинстве.
Вид приближающейся людской массы – безумной от страха и готовой все смести на своем пути – пугает служивых куда больше, чем грядущие муки совести. Это просто инстинкт самосохранения. Звучит команда, и снова ударяет в толпу горячий свинцовый шквал, и она наконец-то бросается бежать в обратном направлении.
– Прекратить огонь! – кричит Лашкевич.
– Прекратить огонь! Прекратить огонь! Прекратить огонь.
На снегу корчатся десятки раненых. Лежат убитые, их не меньше двух дюжин. Всюду кровь. Брошенные транспаранты, знамена…
На Лашкевича бежит юноша в студенческой шинели. В руках у него револьвер и он стреляет раз за разом, но рука дрожит и пули уходят мимо.
"Палач! Палач! Палач!" – кричит юноша.
Лашкевич поднимает револьвер и стреляет в студента. Пуля попадает тому в правое плечо, он роняет револьвер и опускается на землю.
– Палач! – снова выкрикивает он, корчась от боли. Теперь голос у него дрожит и прерывается.
– Лежи, дурак, – говорит Лашкевич, проходя мимо. – Сейчас перевяжут!
На Невский выезжает конная полусотня, на фланге – урядник Казанцев.
Он улыбается Лашкевичу, машет рукой.
Казаки скачут за убегающей толпой, но людей конями не топчут, шашками не рубят – просто гонят перед собой, словно стадо.
Штабс-капитан поворачивается к своим солдатам.
– Кто бросил винтовки – подобрать. Считайте, что я ничего не видел. Не расходиться. Держать строй. Санитары! Оказать помощь раненым! Поручик Красавин!
Подбегает молодой офицер, высокий, тонкий, как подросток.
– Слушаю, господин штабс-капитан!
– Соберите добровольцев, уберите трупы с мостовой.
– Куда убрать? – спрашивает поручик с недоумением.
Видно, что он испуган произошедшим только что у него на глазах смертоубийством – глаза бегают, бледный.
– Положите убитых в подворотне, пока не прибудет жандармерия, – приказывает Лашкевич тихо, но твердым голосом. – Не надо, чтобы гражданские так лежали, а солдаты на них смотрели. Исполняйте, поручик. Проявите смекалку.
– Есть!
Поручик бежит в сторону, к своему подразделению, отдавая приказы на ходу.
Мимо Лашкевича санитары проносят раненую женщину, она без сознания. С бессильно откинутой руки на грязный снег капает кровь. Вслед несут мужчину в армейской шинели, он ранен в грудь и хрипло, со свистом, дышит. В руках санитаров бьется тот самый, стрелявший в Лашкевича, студент.
– Палачи! Посмотрите, что вы наделали!
Солдаты молчат и держат строй.
Тот, кто бросил винтовку, стоит в шеренге вместе со всеми и плачет. Дрожит подбородок, и слезы текут по веснушчатым щекам.
Лашкевич смотрит на него несколько секунд.
На скулах офицера играют желваки. Он отворачивается и отходит в сторону. Ломая несколько спичек, закуривает. Рука с папиросой ходит ходуном, но штабс-капитан изо всех сил сдерживает дрожь.
Неподалеку слышны выстрелы. Сначала разрозненные, а потом звучит залп. И еще один. И еще.
– Началось, – говорит Лашкевич сам себе в усы. – Доигрались.
Глава третья
"Иоланда"
31 марта 1956 года. Монте-Карло. Прибрежное кафе
– Но вы сами не видели расстрела на Невском? – спрашивает Никифоров.
– В те дни был не один расстрел, – говорит Терещенко, доставая из портсигара еще одну сигарету. – И не два. Были стычки по всему городу. Баррикады разбивали из пушек. Конные отряды разгоняли демонстрантов. Некоторых рубили. Люди быстро становятся зверьем, только дай им волю убивать. Жгли магазины, грабили лавки. Город был полон дезертиров, которых наплодили большевистские агитаторы…
Он замолкает.
– Простите, месье Никифоров. Глупо спустя столько лет говорить неправду – наплодили ваши агитаторы и наши бездарные полководцы – это куда ближе к истине. Вы воевали в последней войне?
– Да. С первого и до последнего дня.
– Пехота?
– Сначала мотострелковый полк. Потом, с 43-го – армейская контрразведка.
– Что так?
– Спецшкола. Два языка в совершенстве. Решили, что как переводчик я нужнее. Но до этого пришлось и отступать, и наступать, и сидеть в окопах…
– Тогда вы легко поймете, о чем я говорю. Зима семнадцатого… Третий год войны, пустая казна, плохое снабжение. Люди устали. Люди всегда устают, если нет побед. Грязь, холод, голод, вши… И еще годы войны впереди – никто не знает, сколько. Начиналось все красиво – Николай Александрович на балконе Зимнего, молебен, торжественная клятва государя вести войну до победного конца, толпа, опускающаяся на колени с "Боже, царя храни…". Этакий патриотический лубок! А потом была реальная жизнь. Я только видел, как отступают, и мне хватило… – говорит Терещенко, закуривая. – Я не воевал. Вы были нужны контрразведке, я – в Военно-промышленном Комитете. Мои деньги были нужны родине. А солдаты на Западном фронте были никому не нужны. Я много раз приезжал туда от Красного Креста во время кампаний 15-го и 16-го годов. Что я могу вам, воевавшему человеку, рассказывать о позиционной войне – по нескольку месяцев в окопах впроголодь, то жара, то холод, крысы, дизентерия и тиф. Понятно, что большевистских агитаторов слушали, как моряки – сирен. Солдаты дезертировали сотнями, тысячами и бежали… Кто домой в деревню, а кто и в столицу за лучшей жизнью. Искали пропитания, грабили… Они научились на фронте ни во что не ставить человеческую жизнь, озлобились, изверились и принесли эту жестокость домой. Что еще они могли принести? Это была страшная сила, месье Никифоров. Сила, которой было почти невозможно управлять…
– Большевики смогли, – замечает Никифоров и в голосе его проскакивает торжествующая нотка.
– Какие большевики? Рядовые агитаторы, но не партийное руководства! Ульянова тогда не было видно и слышно, молодой человек, – говорит Терещенко с раздражением. – Он слал письма из-за рубежа. Да даже после октябрьского переворота Троцкого знали куда больше, чем его! До семнадцатого года Ленин не приезжал в Россию двенадцать лет. Он жил Европе, занимаясь исключительно внутрипартийной борьбой, написанием теоретических статеек и укреплением своей власти в партии. Знаете, как его называли однопартийцы? Хозяин. У вас об этом не пишут, не так ли? Он проповедовал диктатуру, террор, насилие и страх как уникальные рычаги управления. Я помню, когда мы встретились в первый раз…
– Вы лично встречались с Лениным?!! – неподдельно удивляется Никифоров. – Простите, что перебил… Но это… Вы знали Ленина?