Но душа человека не вполне послушна его воле, и в безотчетном порыве Дик, как школьник, невольно крикнул: "Эй!" - а Мэзи отозвалась, как бывало: "О, Дик, это ты?" И прежде чем его мозг успел освободиться от соображений о текущем счете и балансе и передать его нервным центрам какое-либо движение, каждый импульс всего его существа бешено забился и затрепетал и во рту у него пересохло. Туман, рассеявшийся на минуту, снова навис над землей, и сквозь его прозрачную дымку лицо Мэзи казалось жемчужно-белым. Не говоря ни слова, Дик пошел рядом с ней, приспосабливаясь к ее шагу, как бывало во время их послеобеденных прогулок на болотистом побережье моря. Наконец Дик спросил, несколько сипло от скрываемого волнения:
- Что сталось с Амоммой?
- Она сдохла, Дик; не от проглоченных патронов, а просто объелась. Ведь она всегда была страшной обжорой. Не смешно ли?
- Да-а… нет… Ведь ты говоришь об Амомме?
- Да-а… но… как странно… скажи, откуда ты явился? Где ты живешь?
- Вон там, - он указал в сторону западной части города. - А ты?
- О, я, я живу в северной части, там, далеко, за парком. Я очень занята.
- А что ты делаешь?
- Пишу красками, работаю очень усердно. Больше мне делать нечего.
- Как? Что такое произошло? Ведь у тебя было триста фунтов годового дохода.
- Они и есть у меня. Но я занимаюсь живописью, вот и все!
- Ты разве одна?
- Со мной живет еще одна девушка. Не иди так быстро, Дик, ты сбиваешься.
- Так ты это заметила?
- Конечно. Ты всегда не умел идти в ногу.
- Да, это правда. Прости. Так ты все время занималась живописью?
- Ну, конечно. Ведь я же говорила тебе, что займусь этим. Я была сперва у Следа, затем у Мертона в Сент-Джон-Вуде, затем училась в национальной академии, а теперь работаю у Ками.
- Но ведь Ками в Париже!
- Нет, у него есть теперь студия в Витри на Марне. Летом я работаю у него, а зимой живу здесь в Лондоне. Я здесь держу квартиру и хозяйство.
- И много ты продаешь?
- Кое-что, изредка. А вот мой омнибус; я должна ехать, или мне придется ждать еще целых полчаса. Прощай, Дик!
- Прощай, Мэзи. Но разве ты не скажешь мне, где ты живешь? Я должен видеться с тобой, быть может, я сумею тебе помочь. Я… я тоже немного пишу.
- Я, может быть, буду завтра в парке. Обычно я иду от Мраморной арки вниз по аллее и обратно. Это моя обычная маленькая прогулка.
- Конечно, еще увидимся! - И она вскочила в омнибус и скрылась в тумане.
- Будь я проклят! - воскликнул Дик и пошел домой.
Торпенгоу и Нильгаи застали его на лестнице, ведущей в его мастерскую, сидящим на ступеньках и повторявшим эту самую фразу с неподражаемо серьезным видом.
- Вы и будете прокляты, трижды прокляты, после того как я разделаюсь с вами, - сказал Нильгаи, выдвигая свое тучное тело из-за спины Торпенгоу и помахивая перед ним листом свеженаписанной рукописи.
- А-а… Нильгаи! Вернулись? Ну, что на Балканах и во всех маленьких государствах? У вас, как всегда, одна сторона лица припухла.
- Это неважно. А вот мне поручили хорошенько пробрать вас в печати. Торпенгоу не хочет этого сделать из ложной деликатности, а я пересмотрел всю вашу мазню в мастерской и должен вам сказать, что это настоящий позор!
- Ого! Вот как? Но если вы думаете, что вам удастся проучить меня, то вы весьма ошибаетесь. Ведь вы и на бумаге-то неповоротливы, как баржа с грузом. И пожалуйста, поторапливайтесь, потому что я спать хочу.
- Хм… хм!.. Для начала я буду говорить только о ваших картинах; вот мой приговор: "Работа без убеждения, дарование, растраченное на пошлости, труд и время, убитые на то, чтобы добиться легкого, дешевого успеха у одержимой модой публики".
- Так-с! Это по поводу "Последнего выстрела" во втором издании… Ну-с, продолжайте.
- Все это неизбежно должно привести к одному только концу: к забвению, которому предшествует равнодушие и за которым следует презрение. И от этой участи вы, господин Гельдар, еще далеко не застрахованы.
- Ай, ай, ай, ай! - непочтительно воскликнул Дик. - Окончание неуклюжее и пошлый газетный жаргон, но тем не менее совершенная правда. А все же! - и он разом вскочил на ноги и выхватил рукопись из рук Нильгаи. - Вот что я вам скажу. Вы старый, развратный, беспутный и истрепанный гладиатор, вы, которого посылают, едва только где-нибудь разгорится война, тешить слепые, грубые, зверские инстинкты и вкусы британской публики, у которой нет теперь цирковых арен для гладиаторов, но взамен им дают специальных корреспондентов. Вы тот жирный, откормленный гладиатор, который выходит из боковой дверки и рассказывает о том, что он будто бы видел. Вы стоите на одной доске с энергичным епископом, любезно улыбающейся актрисой и разрушительным циклопом или с моей прекрасной особой, - и после того вы осмеливаетесь поучать меня, клеймить мои работы! Да я поместил бы на вас карикатуры в четырех газетах, Нильгаи, если бы это стоило того.
Нильгаи поморщился: о подобной возможности он не подумал.
- А пока я возьму вот эту мерзость и разорву ее на мелкие клочки - вот так! - И клочья рукописи полетели под лестницу. - А вы идите себе домой, Нильгаи, ложитесь в вашу холодную, одинокую постельку и оставьте меня в покое. Я тоже собираюсь лечь спать и проспать до завтра.
- Да ведь нет еще семи часов! - заметил Торпенгоу.
- Ну, а по-моему, два часа ночи, - сказал Дик, пятясь к дверям своей комнаты. - Я должен бороться с серьезным кризисом, и не хочу обедать.
Дверь закрылась, и замок щелкнул.
- Ну, что вы прикажете сделать с таким человеком? - сказал Нильгаи.
- Оставим его. Он словно бешеный.
В одиннадцать часов кто-то постучал в двери мастерской.
- Нильгаи еще у вас? - послышался голос из студии. - В таком случае скажите ему, что он мог бы выразить всю свою ненужную болтовню следующим афоризмом: только свободные связаны, и только связанные свободны - и затем скажите ему еще, Торп, что он идиот и я тоже.
- Хорошо. А теперь идите ужинать. Ведь вы курите на голодный желудок.
Ответа не последовало.
V
На следующее утро Торпенгоу застал Дика в густых облаках дыма.
- Ну, милый сумасброд, как вы себя чувствуете?
- Не знаю. Все время пытаюсь выяснить этот вопрос.
- Вы бы лучше принялись за работу.
- Может быть, но к чему спешить? Я сделал открытие, Торп: в моем космосе слишком много Ego.
- Неужели? Что же, это открытие вызвано моими нравоучениями или нотацией Нильгаи?
- Я неожиданно натолкнулся на него сам собою. Да, много, слишком много Ego; ну а теперь я примусь за работу.
Он пересмотрел несколько незаконченных эскизов, натянул новый холст на подрамник, вымыл три кисти, поставил Бинки на пятки манекена, поворошил свою коллекцию старого оружия и амуниции и затем вдруг взял и ушел, заявив, что он достаточно поработал на сегодня.
- Нет, это положительно непозволительно! - воскликнул Торпенгоу. - Первый раз сегодня Дик уходит из дома в ясное утро, когда он мог бы писать. Может быть, он открыл в себе душу, или артистической темперамент, или что-либо одинаково ценное и столь же важное. Вот что выходит из того, что он оставался один в течение целого месяца! Может быть, он уходил из дома по вечерам. Это мне надо знать.
И он позвонил старому управляющему, которого ничто не могло ни удивить, ни встревожить.
- Битон, скажите мне, случалось ли мистеру Гельдару не обедать дома во время моего отсутствия?
- Он ни разу не надевал фрак, сэр, за все это время и всегда обедал дома, но раза два он приводил с собой сюда после театра каких-то удивительных молодых людей, замечательных чудаков, говорю вам. Вы, господа жильцы верхнего этажа, вообще мало стесняетесь, но мне кажется, сэр, что спускать с пятого этажа вниз по лестнице трость и затем спускаться за нею вчетвером, выстроившись в ряд, распевая: "Дай-ка водки, душка Вилли!" в два часа ночи, не раз и не два, а десятки раз неделикатно по отношению к другим жильцам. И я говорю: не делай другим того, чего ты не хочешь, чтобы делали тебе. Таково мое правило.
- Разумеется, вы правы. Я, действительно, думаю, что верхний этаж не из самых спокойных в этом доме.
- Я не жалуюсь, сэр. Я дружески поговорил по этому поводу с мистером Гельдаром, но он только рассмеялся и подарил мне картину, портрет какой-то дамы - прекрасный портрет, нисколько не хуже олеографии. Конечно, она не так блестит, как лакированная фотографическая карточка, но я говорю: дареному коню в зубы не смотрят… А своего фрака мистер Гельдар давным-давно не надевал…
- Значит, все обстоит благополучно, - сказал себе Торпенгоу. - Оргии вещь полезная, и у Дика крепкая голова, но когда дело доходит до женских глазок, тогда я уже не столь спокоен за него… Бинки, смотри, не превращайся никогда в человека, маленькая собачонка; люди прескверные животные, поступающие совершенно безрассудно.