– Что там винная этикетка!.. Я с голодухи трешки рисовал – кассирши в гастрономе от подлинных банкнот не отличали. Кабы хоть одну засекли – не сидел бы я сегодня тут с тобой, не философствовал на вечный русский вопрос: пить или не пить? А о чем я, собственно, тебе читал лекцию?
– Так вы, учитель, про искру жизни, а потом про Фиму какого-то рассказывали…
– Про кого-кого?…
– Ну, про Фимку, ученика вашего…
– Про этого гада? Не помню, Звездочет… Извиняйте великодушно – склероз сосудов. – Он пошамкал ниточками губ и звонко шлёпнул ладонью по покатому сократовскому лбу. – Ах, Фимка!.. Какой он тебе Фимка"… Он нынче Ефим Мусаилович Винтер – ведущий дизайнер, с самим Никосом с Рублевки, как уверяет, на дружеской ноге. Как Хлестаков с Пушкиным. Но вот не верю, как говаривал старик Станиславский, я его искусству. Нет в нём Искры Жизни. А без этой Искры художник у смерти бессмертия не выпросит!
Почетный академик снова умчался на шестиметровую кухню, откуда тут же вернулся с пачкой соли и половинкой хлеба.
– Хлеб-соль тебе, гость дорогой!
Он, порябив тельняшкой в глазах, снова упорхнул на кухню. Оттуда, что-то жуя, бросил:
– У Фимки таланта – с гулькин клюв… Я-то знаю, вроде бы моим учеником считается. Золотого сечения так и не усёк, зато усёк столичной ярмарочной тусовки: мазюкает лажу всякую на потребу публике и продаёт за хорошее бабло…
– И берут? – спросил Максим, чтобы поддержать разговор с летающим стариком, похожего на матроса торгового флота, списанного на берег за пьянку.
– У-у… – завыл на кухне Велес. – Ишшо как, старичок!.. Я, когда нуждался в средствах, все подлинники из своей коллекции за гроши распродал. Трехгрошовую пенсию месяцами задерживали. А кушать, извините, все равно хотелось… Он за свою лажу вдвое больше берет, чем я за Поленовский дворик выручил. Это правда. Правда искусства, как, впрочем, и правда жизни всегда ниже искусной лжи на ярмарке тщеславия ценились. Его лажа – ложь. Но она, Звездочет, в обществе, от которого и мы увы, не свободны, всегда в большой цене.
Максим услышал, как дернул носом академик, вздохнул и шумно высморкался, спуская воду в унитаз.
– Новый псевдоавангард, ослиную мазню, нувориши берут!.. – плаксиво бросил он в открытую дверь. – За чушь собачью – тысячи долларов отваливают… Или евриков, отчего мне, профессору искусствоведения, не легче…
– Вкус публики нужно воспитывать…
Босой академик залетел в комнату с большим блюдом рыбного ассорти: на тарелке лежали три скукоженные кильки с уже оторванными головами и засушенная с прошлой пьянки селедка.
– У кого деньги-то, Звездочёт?… У всякого быдла, у торжествующих свиней!.. Они казны не считают… Но за твой исторический реализм, передвижник, они и гроша ломаного не заплатят. Не их товар.
– Товар? – не понял Максим.
– Злыдень рассказывал, что ты что-то из жизни Древнего Рима мазюкаешь…
– Смерть Домициана…
– Ну, передвижник, и нашел ты тему!.. Голых баб, что ли, мало? На них хоть какой-то капусты нарубишь. А кому, скажи на милость, нужна нынче смерть обреченного прорицателями смерть двенадцатого цезаря? А? Ты не делай его фигуру главной на картине…
– Как не делать? Центральная фигура.
– Вот-вот, типичная ошибка дилетанта… Часто, благодаря угодливым пропагандистам власти, в памяти остаются не те имена… Не истинных героев, понимаешь? И молится пипл на выдуманных идолов. А могилы подлинных героев зарастают травой забвения, самой, Звездочёт, злой и несправедливой травой в мире.
Велесов ткнул вилкой в самую худосочную кильку, но не подцепил её с первого раза.
– Ты, парень, должен зарубить у себя хоть на носу, хоть на самом интимном месте: право на бессмертие в памяти поколений даёт только правда в искусстве. Ложь – мать лжегероев и идолов.
– Но Герострат вошёл в историю через своё преступление, – возразил Нелидов. – Домициан интересен мне как жертва правдивого пророчества.
Профессор наконец-то подцепил кильку на вилку и отправил её в рот.
– Художник смотрит не глазами, а сердцем… Посмотри на ситуацию своим ещё неопытным и наивным сердцем. И ты увидишь: не в нём, Домициане, жалком и жестоком трусе дело… Все трусы, как правило, жестоки, стоит им получить хоть какую-то власть над ближним или дальнем. Домициан интересен только с позиции подвига его астролога. А вот об астрологе, ценой своей жизни высказавшего правду в глаза диктатору, – историки предпочли умолчать… Без подвига Правды нет смысла в твоей картине. Художник, если он хочет остаться в памяти поколений, просто обязан попросить у смерти бессмертия… Иначе нет смысла браться за творчество.
– А в чём смысл?
– В Искре Жизни, старичок. В Искре…
– А она в чём?
– В предсказании его астролога, который в глаза сказал Правду диктатору. Вот кто достоин бессмертия в нашей памяти. Как его звали запамятовал?
– Асклетарион… Или Аскларатион… Я сам путаюсь.
– Асклератион… И у тебя, Звездочёт, склероз… Не рановато ли?
Доктор Велес смачно выругался.
– Что случилось? – спросил Максим.
– Порезался, блин… Кто-то консервный нож увел… Быть может, даже твой Злыдень. Он, я знаю, вилки в дешевых кабаках тырит.
– А он бывает у вас, маэстро?
– Как-то забрел… Бутыль с американской самогонкой приносил – виски.
Он торжественной походкой вошел в комнату с открытой банкой свиной тушенки и ископаемыми кусками черного хлеба на треснувшей тарелке без голубой каёмочки.
– Тоже интересовался моим мнением о своей последней работе… "Ночной позор", кажется, назвал картинку… Бабы голые, экстасенсы и колдуны, астрололги-звездочеты. Херня всякая, короче… А чего теперь у меня интересоваться? Как сказал Фима, я человек из непредсказуемого прошлого, прорицаю непредсказуемо.
– А мне Коля писал, что вы заинтересовались моей работой, сюжетом картины "Пророчество Асклетариона"…
– Чьим, чьим пророчеством, Звездочет?
Он придвинул два разномастных стула к столу, достал из чрева буфета плохо помытые фужеры.
– Мыть не буду, давеча из них водку глотали… – под нос себе бурчал старик. – Продезинфицировались на славу.
Он посверлил ироничными черными глазами Максима. Перевел взгляд блестящих глаз на большую бутылку "Марьинской" – и сладострастно потер руки.
– Так говоришь, пишешь сюжеты из Древнего Рима?… Лихо. Я когда-то, в своей прошлой жизни, преподавал искусство Древнего Рима. Моим кумиром был божественный Юлий, а уж никак не кривоногий и злобный карлик Домициан, которого итальяшки так и не возвели в ранг "божественного"…
Велесов задумался и вдруг спросил:
– А знаешь, чем он прикрывал лысину, чтобы не навлекать насмешек недоброжелателей?
– По особому причесывался? – неуверенно предположил Максим.
Доктор лукаво стрельнул в провинциала своим "живым черным глазом", радостно покачал головой:
– А вот и мимо!.. Лысину он прятал под лавровым венком. Сенат дал ему такое право его постоянно носить. Вот это, я понимаю, привилегия, царская льгота. – Велес закашлялся, покрутив головой, сплюнул в цветочный горшок с засохшей геранью. – Привилегии должны подчеркивать твое достоинство, а не усугублять твои же недостатки. Не так ли, господин Шляпа? Шляпа у тебя выдающаяся. На какой помойке её приобрел, господин Звездочёт? – И тут же сменил пафос академического лектора на жалобный вопрос: – Ты не видел, куда я задевал свои почти новые кроссовки? Такие замечательные китайские тапочки… Из чистого хлопка… С двумя белыми полосочками на щёчках… Неужто кто-то из этих мазилок ушел вчера в них домой? А в чём я буду выходить в свет? За ливерной колбасой, пивом и хлебом? Скажи мне, кудесник, любимец богов… Меня, кстати, Михаилом Семеновичем зовут. По паспорту.
– Максим Дмитриевич, – представился Нелидов.
– Максимка… Максима Дмитриевича не заслужил еще… Какие твои годы?
Делая рассеянный обыск своей богемной квартирки, Михаил Семенович заглянул под буфет.
– Тапочки под грибком, – улыбнулся Максим.
– Каким еще грибком, на хрен?
– Под столом.
Доктор Велес, сделав гримасу на лице, нагнулся и вытащил растоптанные дешевые кроссовки.
– Чудеса в решете, да и только.
– Самое заметное место – самое незаметное.
– Философия склеротиков.
– Принцип конспираторов.
– Ну-ну… Экзамен на звездочета мне сдаешь? Ладно, удовлетворительно. Только ты свой прикид художника-передвижника снимай, парень! Ведь даже такой шляпой человеческой глупости не прикроешь… Я ведь не по одежке своих гостей встречаю, а по таланту и щедрости даров данайцев, которых я не боюсь. Ха-ха…
Михаил Семенович потер озябшие руки, глядя на литровую бутылку водки и яркие банки с пивом.
– Каждый наливает по себе… Каждый выбирает по себе: женщину, вину, вино, дорогу… – сказал Доктор Велес и, корча рожи, с отвращением выпил водку до дна. Занюхав хлебом, подождал, пока огненную жидкость примет организм в своё лоно, и умиротворенно сказал:
– Напомни, кто такой этот Аск… Аск…
– Асклетарион.
– Стоп, Звездочёт! Сам теперь вспомню… Астролог Домициана. Ты ешь, ешь, парень… И не брезгуй. Водки не хватит.
Максим выпил, достал сигареты, вопросительно посмотрев на хозяина.
– Кури, Звездочет, кури… Это вагон для курящих. И пьющих бывших профессоров. Кури и пей. Талант не пропьешь, в отличие от дачи.
Старик снова себе плеснул. Задумчиво проговорил:
– Нельзя пропить того, что тебе не принадлежит…
– Как это? Талант ведь – мой? Или – ваш?
Он махнул порцию водки, покачав седой гривой:
– А вот и нет… Талант-то – от Бога! Как ты пропьешь, что не твоё, а?
Максим улыбнулся.