Быстрицкий оставил вопрос собеседника без ответа.
- Когда-то мне приходилось заниматься навигацией и инженерным делом, - как ни в чем не бывало продолжал он. - Многое из сих наук я не забыл до сей поры. Ежели у вас появится потребность в знающем помощнике, смело обращайтесь ко мне.
- Запомню ваше предложение, господин писарь. Но сможете ли вы обращаться с моим инструментом, совсем недавно полученным из Англии? Ведь на ваших лодках я не приметил ничего сложнее нюрнбергского квадранта.
- Я видел ваш инструмент, пан капитан. Смею уверить, что обращение с ним не составит для меня особого труда. Причем не только для меня, но и еще для нескольких знакомых мне казаков.
- Сему рад. Помощники мне будут весьма кстати.
- Теперь, пан капитан, дозвольте обратиться с просьбой. Вчера я приметил у вас книжицу с сочинениями господина Вольтера. Не могли бы дать мне на непродолжительный срок сию книгу? Я весьма уважаю оного сочинителя.
- Вы читаете по-французски?
- Читаю, пишу, разговариваю. Ровно как по-итальянски, немецки и по-испански. Ну а знать российский и польский языки мне сам Господь велел.
- Охотно выполню вашу просьбу. Тем паче, что мне теперь долго будет не до чтения.
- Благодарю. Сейчас прошу меня простить - надобно встретить пана полковника.
На узкой тропке, ведущей по косогору к берегу, у которого приткнулись носами казачьи чайки, показались трое: полковник Сидловский с есаулом Пишмичем и хорунжим Качаловым. У чайки, над которой реяло белое знамя, полковник остановился, снял с головы шапку, повернулся лицом к востоку. Осенил себя крестным знамением, низко, в пояс, поклонился родной земле, шагнул в чайку. Встал рядом с писарем Быстрицким, рубанул рукой воздух:
- С Богом, друга!
И сотни весел легли на воду.
Поручику Гришину снился сон.
Неширокая, спокойная речушка, подступающие к ней вплотную кусты, маленькие полянки с высокой травой. В тихих заводях колеблются на воде крупные желтые кувшинки. Плавится в небе над речушкой блеклое, подернутое легкой облачной дымкой солнце… В воздухе разлит смолистый запах нагретой сосновой коры, аромат недавно скошенной подсыхающей на лугу травы. Монотонно журчит впадающий в речушку ручеек, время от времени раздается ленивый всплеск рыбы… Милая сердцу Псковщина, родное поместье, с которым связано столько светлых, радостных воспоминаний…
Что-то больно обожгло спину, заставив поручика проснуться и вскочить на ноги. Напротив скамьи, на которой он лежал, стоял казак среднего роста, плотный, приземистый, лет пятидесяти. Круглое, слегка одутловатое лицо, пышные с проседью усы подковой, морщинистый лоб. Косматые нахмуренные брови, цепкий, колючий взгляд… Облезлая, потерявшая былой вид кунья шапка, полотняная сорочка с вышивкой вокруг ворота, белесые, с заплатами шаровары, грубые сапоги. В левой руке дымящаяся люлька, в правой - длинная нагайка. Полковник Яков Сидловский!
- Пьян, сучий кот! - гаркнул полковник. - Почему? Кто дозволил?
Взмах полковничьей руки - и нагайка прошлась теперь уже по ребрам поручика.
- Российский офицер! Потому милую… Но только в первый раз. Замечу еще пьяным - велю кинуть за борт. Запомни.
Сунув в рот люльку, Сидловский не спеша направился к корме чайки, а поручик, потирая спину и бок, остался стоять с разинутым ртом. Придя в себя и заметив невдалеке фон Рихтена и Быстрицкого, достающих из ящика барона инструменты, Гришин бросился к ним.
- Видели? Слыхали? Меня - за борт! Меня - российского дворянина, офицера, кавалера! Не имеет права!
Быстрицкий вытащил из ящичка какую-то блестящую трубку с окуляром, поднес к глазам, навел на солнце.
- Вы правы, пан поручик, полковник не имеет права швырять за борт русских дворян, тем паче кавалеров. Однако, поверьте мне, он сделает это… как пить дать сделает. И никто и ничто в мире не смогут быть ему в том преградой.
Поручик оторопело уставился на фон Рихтена.
- Сделает? Меня, дворянина и офицера, как щенка - за борт? Без суда и приговора, по своей прихоти? Нет такого закона!
- Есть, - невозмутимо ответил Быстрицкий, протирая рукавом рубахи трубку с окуляром. - Вы нынче не в российской армии, а под началом запорожского полковника Сидловского. А во время похода он - царь, Бог и грозный судия всех своих подчиненных… в том числе и вас, пан поручик. Его воля и слово - нерушимый закон, противиться которому не дозволено никому.
- Все едино не имеет права! - заупрямился Гришин. - А коли осмелится на беззаконие, будет держать ответ перед императрицей! Я ему не какой-то запорожец, а потомственный российский дворянин, не единожды проливший кровь за Отечество! Верно, господин барон?
Фон Рихтен неопределенно пожал плечами.
- Мне трудно судить об этом. Однако я согласен с господином писарем, что во власти полковника поступить с каждым из нас так, как ему заблагорассудится. Что же касаемо ответа за сие… Ежели морская экспедиция завершится успешно - полковнику простят все грехи, ежели, супротив чаяния, она потерпит крах и не достигнет цели - все мы будем держать ответ перед лицом Всевышнего… Ведь плывем в самую пасть зверя. Посему, господин поручик, мой совет таков - перестаньте пить и реже попадайтесь на глаза полковнику.
- Золотые слова, - поддержал фон Рихтена Быстрицкий. Он строго глянул на поручика. - На первой же стоянке забирайте все свои недопитки и отправляйтесь к сотнику Получубу. К нам вернетесь после Кинбурна.
Сотник Получуб встретил Гришина с распростертыми объятиями.
- Здорово, друже!
- Того и тебе, Остап! - весело приветствовал запорожца поручик, хлопая приятеля по плечу.
- Полегче, неужто хочешь меня голым оставить, - улыбнулся сотник, освобождая плечо.
- Чего ради ты в несусветное дранье вырядился? Где твой кунтуш, новая рубаха, штаны? А какую шапку я на тебе видывал! Генерал-аншефу не стыдно в такой появиться.
- И шапка с кунтушом, и рубаха с шароварами на Сечи остались… в шинке. Казак в поход за добычей идет, а не собственное добро недругу на поживу тащит. Так-то, друже. Надолго ко мне?
- До Кинбурна.
Сотник отстранился от поручика, с шумом втянул в себя воздух. Сморщил нос.
- Постой, постой. От тебя никак горилкой несет? Хлебнул, что ли? В походе?
- Есть маленько. А что?
- Разве не знаешь? На Сечи пей - хоть утони в бочке, а в походе - упаси Боже! По нашим законам кто выпил в сухопутном походе, того засекают насмерть нагайками, кто в морском - бросают за борт. Твое счастье, что угодил на меня, а не на кого другого из старшин. Особливо на пана полковника или есаула.
Поручик задумчиво почесал затылок
- Неужто такому добру пропадать? - И он указал сотнику на карман, из которого торчало горлышко штофа.
Получуб проглотил слюну, махнул рукой.
- Допивай свое добро, только чтоб никто не видел. И сразу заваливайся на боковую. Знай, это в последний раз. У самого душа горит, а нельзя. Сечь есть Сечь, а поход есть поход…
На этот раз поручика разбудил не удар нагайкой, а стук топоров. Сладко потянувшись, он поднялся со дна чайки, позевывая, уселся на скамью. Плеснув в лицо прохладной днепровской водой, огляделся. Солнце уже село, реку начали окутывать сумерки. Налетавший порывами с левобережья ветер поднимал на воде крупную зыбь, шелестел метелками камыша. Все шесть чаек сотни Получуба стояли у берега, к которому вплотную подступал, густой лес. Запорожцы, покинув чайки, занимались непонятным для поручика делом. Они валили в лесу высокие стройные деревья и, обрубив с них сучья и ветви, волочили к Днепру. Другие, затащив стволы в воду, опутывали их толстые концы железными цепями до тех пор, покуда концы не опускались на дно. После этого к оставшемуся на плаву тонкому концу ствола привязывался пеньковый канат, несколько бухт которого были закреплены на корме каждой чайки.
На берегу горело с десяток костров, вокруг подвешенных над огнем казанов суетились кашевары. У ближайшего костра поручик заметил Получуба. Соскочив на берег, Гришин направился к нему.
- Садись, - предложил сотник, указывая поручику на камень сбоку. - Молодец, не проспал вечерю. Как чуял, что уха должна быть на славу.
- Чем они занимаются? - спросил Гришин, кивая на группу запорожцев, волокущих к Днепру очередной древесный ствол.
- Наиважнейшим делом, порученным моей сотне паном полковником. Знаешь, где мы находимся? - поинтересовался Получуб.
- Недалеко от Очакова, - неуверенно ответил поручик.
Сотник сунул в зубы чубук люльки, глубоко затянулся, пыхнул изо рта дымом.
- Недалече мы были утром, когда ты ко мне пожаловал. А сейчас рядышком с Кинбурном и Очаковым, под самым носом у турок. И этой ночью будем прорываться мимо них в море. Что такое Очаков и Кинбурн ведаешь?
Поручик обиженно поджал губы.
- За кого меня принимаешь? Кинбурн и Очаков - турецкие крепости, что с левого и правого берега запирают выход из Днепровского лимана в море. У обеих крепостей постоянно находится несколько неприятельских кораблей, кои також стерегут выход из лимана.
- Верно, друже. Сегодняшней ночью нам и надлежит проскользнуть мимо вражьих фортеций в море. Без боя и с малыми потерями… А деревья, о коих ты любопытствовал, должны сыграть в этом деле не последнюю роль.
- Мудрено говоришь, сотник.
- Ничего, сейчас растолкую понятливей. Уха еще не поспела, так что времечко имеется.