- В общем, - закончил адвокат, в свою очередь, прерывая приятеля, - это такое место, где несчастье сходит за вину, место, откуда каждый желает вырваться…
- И куда никто не стремится попасть, - добавил другой.
- Я понял вас, джентльмены, - сказал я. - Вы имеете в виду тюрьму.
- Вот именно, - подтвердил молодой адвокат, - Эдинбургскую темницу, или, иначе, Толбут. Заметьте, мы описали ее вам весьма кратко, а могли бы расписать как нам заблагорассудится: теперь, когда отцы города постановили срыть это почтенное здание до основания, ничто уже не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть наши россказни.
- Так вот что называют сердцем Мид-Лотиана! - сказал я.
- Да, под этим названием оно известно лучше всего.
- Должен заметить, - сказал я с той застенчивостью, с какой человек позволяет себе каламбур в обществе, где отнюдь не рассчитывает блеснуть, - что в таком случае у графства Мид-Лотиан печально на сердце.
- Отлично сказано, мистер Петтисон, - сказал Харди. - Да, это холодное сердце, каменное сердце! .. Слово за тобой, Джек.
- Сердце, где всегда найдется место бедняку, - подхватил Холкит, стараясь не отстать.
- Зато это сердце нелегко разбить, - продолжал адвокат. - Кажется, последнее слово остается за мной. Неужели ты уже пасуешь, Джек?
- Ты читаешь у меня в сердце, - сказал со смехом младший из друзей.
- Тогда оставим эту тему, - сказал Харди. - А, право, жаль, что осужденной на слом темнице не предоставят того права, каким пользовались многие ее обитатели. Почему бы не издать "Последнюю исповедь и предсмертные признания Эдинбургской темницы"? Правда, старые стены не узнают своей посмертной славы, но разве не было так со многими беднягами, которые болтались в петле на восточной башне, а разносчики между тем торговали "Исповедью" и "Признаниями", которых преступник и не думал делать?
- Если дозволите высказать мое мнение, - сказал я, - боюсь, что признания эти оказались бы однообразным перечнем бедствий и преступлений.
- Ошибаетесь, - сказал Харди. - Тюрьма - это целый мир, с особыми, только ему свойственными печалями и радостями. Жизнь ее обитателей нередко обрывается прежде времени, но ведь такова и участь солдат. Арестанты бедны, если применять к ним нашу мерку; однако и среди них есть разница состояний, так что некоторые оказываются относительно богаты. Они никуда не могут уйти, но не так ли бывает и с гарнизоном осажденной крепости или с экипажем корабля, ушедшего в дальнее плавание? Кое в чем тюрьма даже лучше: там можно прикупить съестного, если есть деньги, и, во всяком случае, никто не принуждает вас работать.
- Вряд ли, однако, - сказал я (не без тайного умысла вызвав собеседника на откровенность, в надежде услышать что-нибудь интересное для моей новой темы), - вряд ли в тюремной хронике будет достаточное разнообразие событий.
- Разнообразие будет бесконечное, - возразил молодой адвокат. - Все, что есть в жизни необычайного и страшного, - преступление, обман, безумство, неслыханные бедствия и невероятные повороты фортуны, - всему этому будут примеры в моей "Последней исповеди Эдинбургской темницы"; их будет достаточно, чтобы удовлетворить даже ненасытный аппетит публики, всегда падкой до чудес и ужасов. Романист тщетно ломает голову, стараясь разнообразить свою повесть, но как редко удается ему найти образ или положение, которые еще не примелькались читателю! И похищение, и смертельная рана, от которой герой никогда не умирает, и опасная горячка, от которой героиня наверняка выздоровеет, оставляют читателя равнодушным. Подобно моему другу Краббу, я никогда не теряю надежды и полагаюсь на тот пробковый пояс, на котором герои романа благополучно выплывают из любой пучины.
Тут он с большим чувством прочел следующий отрывок:
Боялся я. Но не боюсь теперь
Узнать, что красоту терзает зверь
И что в темницу ввергнута она,
Коварному злодею отдана.
Пусть ров глубок, и стены высоки,
И на дверях железные замки,
Страж у дверей, бездушен и жесток,
Не променяет долг на кошелек.
Пускай мольбы утихнут, не задев
Сердца мужей и сердобольных дев,
И с высоты тюремного окна
Пусть не решится броситься она.
И помощь так безмерно далека,
Что не дождаться целые века.
И все же сочинитель сыщет путь,
Чтобы свободу узнице вернуть.
Когда развязку можно угадать, - заключил адвокат, - книга теряет всякий интерес. Вот отчего никто нынче не читает романов.
- Что я слышу! - воскликнул его приятель. - Верите ли, мистер Петтисон, - когда бы вы ни навестили сего ученого мужа, вы всегда найдете у него последний модный роман - правда, искусно спрятанный под "Юридическими институциями" Стэра или "Судебными решениями" Моррисона.
- Разве я отрицаю это? - сказал юрист. - Да и к чему? Ведь известно, что эти пленительные Далилы завлекали в свои сети многих людей куда умнее меня. Разве мы не найдем романов среди бумаг наших известнейших адвокатов или даже под подушками судейского кресла? Мои старшие коллеги в адвокатуре и суде читают романы; а некоторые, если только это не клевета, даже сами их сочиняют. Про себя скажу, что я читаю по привычке и по лености, но не из подлинного интереса. Как шекспировский Пистоль, когда он ел свой порей, я кляну книгу, но дочитываю ее до конца. Иное дело - подлинные повести о людских безумствах, записанные в судебных отчетах; прочтите их - и вам откроются новые страницы человеческого сердца и такие повороты судьбы, какие ни один романист не решился бы измыслить.
- И подобные повести, - спросил я, - вы предполагаете извлечь из истории Эдинбургской темницы?
- В большом изобилии, дорогой сэр, - ответил Харди. - Позвольте, кстати, наполнить ваш стакан… Не там ли в течение многих лет собирался шотландский парламент? Не там ли укрылся король Иаков, когда разъяренная толпа, подстрекаемая мятежным проповедником, ворвалась туда, крича: "Да падет меч Гедеона на голову нечестивого Амана!" А с тех пор сколько сердец изнывало в этих стенах, сколько людей отсчитывало там последние часы своей жизни, сколько их отчаивалось при ударах часов! Сколько их искало поддержки в упорстве и гордости, в непреклонной решимости! Сколько их искало утешения в молитве! Одни, оглядываясь на совершенные ими преступления, недоумевали, как могли они поддаться искушению. Другие, в сознании своей невиновности, негодовали на несправедливость суда и тщетно искали пути доказать свою правоту. Неужели повесть об этих глубоких и сильных страданиях не вызовет столь же глубокого волнения и интереса? Дайте мне только издать шотландские "Causes celebres" , и вы надолго насытитесь трагедиями. Истина всегда торжествует над созданиями самого пылкого воображения. Magna est veritas, et proevalebit .
- Мне всегда казалось, - заметил я, ободренный любезностью моего говорливого собеседника, - что летописи шотландского правосудия должны быть в этом смысле менее богаты, чем в любой другой стране. Высокий нравственный уровень нашего народа, его трезвость и бережливость…
- Сокращают число профессиональных воров и грабителей, - сказал адвокат, - но не спасают от безумных заблуждений и роковых страстей, рождающих преступления более необычные, а именно они и вызывают наибольший интерес. В Англии цивилизация существует гораздо дольше; люди там издавна привыкли подчиняться законам, применяемым неукоснительно и обязательным для всех; там каждому отведено в обществе определенное место; самые преступники составляют особую общественную группу, которая, в свою очередь, подразделяется на несколько категорий, сообразно способам хищений и их объектам. Эти сообщества тоже подчиняются известным правилам и обычаям, и они уже достаточно известны на Боу-стрит, в Хэттон-гарден и в Олд-Бейли. Наша соседка Англия подобна возделанному полю, где пахарь знает, что вместе с посевом, несмотря на все его старания, взойдет известное количество сорняков, и может заранее назвать и описать их. Шотландия же в этом отношении подобна собственным своим горным лощинам. Моралист найдет столько же исключительного в наших судебных летописях, сколько ботаник находит редкостных растений среди наших скал.
- И это все, что ты извлек из троекратного чтения комментариев к шотландскому уголовному законодательству? - спросил приятель адвоката.
- Их ученый автор не подозревал, что примеры, с такой тщательностью и эрудицией собранные им для иллюстрации юридических концепций, могут быть превращены в какие-то приложения к растрепанным томам библиотеки романов.
- Поспорю на пинту кларета, - сказал адвокат, - что это его не обидело бы. Но прошу не прерывать меня, как мы говорим в суде. Я еще немало мог бы порассказать из моих шотландских "Causes celebres". Вспомните, какие необычайные и дерзкие преступления порождались у нас долгими междоусобиями; или передачей судейских должностей по наследству, а это вплоть до 1748 года отдавало правосудие в руки людей невежественных или пристрастных; или нравами наших дворян, которые сидят по своим медвежьим углам и не впадают в полную спячку только потому, что лелеют чувства злобы и мстительности. Вспомните, наконец, ту приятную особенность национального характера, тот perfervidum ingenium Scotorum , который наши законники приводят в оправдание суровости нашего законодательства. Когда я дойду до этих мрачных и зловещих дел, у читателя волосы встанут дыбом и кровь застынет в жилах… Но вот и наш хозяин. Должно быть, экипаж подан.