- Вам угодно называть это завоеваниями цивилизации? Я бы это охарактеризовал совершенно иначе, - с явной насмешкой парировал Кинский.
Принс онемел. Что мог он на это ответить? Человек из другого мира! Антипод какой-то! Однако этот господин безусловно интересное явление. Он его выспросит, занесет все в один из своих толстых блокнотов и попридержит для романа, который надеется когда-нибудь написать.
- Ваши взгляды, сударь, довольно интересны, и все же позвольте мне высказать некоторые возражения, - сказал Принс, намереваясь продолжить разговор и прижать к стене противника.
Но Кинский уклонился.
- Простите, как-нибудь в другой раз, - сказал он, - я устал, я страдаю бессонницей. У нас, полагаю, будет еще не один случай поболтать.
Он полез в карман пиджака и вытащил портсигар.
- Право, не знаю, можно ли курить в каюте? - спросил он, но уже совсем другим, дружелюбным тоном. - Я впервые на таком пароходе.
Он смотрел на Принса доброжелательно и выглядел уже не таким несчастным и растерянным, как в тот момент, когда переступил порог каюты. Принс казался ему теперь славным малым, с которым легко можно ужиться. Он совсем еще мальчик и в восторге от прекрасной жизни, простирающейся перед ним, - необъятной, заманчивой и лицемерной. Несмотря на юношескую запальчивость, в нем чувствуется какая-то обаятельная простота и скромность.
Под взглядом Кинского Принс смутился и покраснел. Он откинул со лба влажный вихор.
- Разумеется, это строжайше запрещено. Но я постоянно курю в каюте, и все курят. - Он засмеялся, и в тот же миг смущение его улетучилось.
Кинский протянул ему портсигар - дорогая вещица: ляпис-лазурь, оправленная серебром. На верхней крышке маленькая серебряная корона. "О! А я что говорил? Конечно, аристократ!" Уоррену снова представился случай подивиться собственной проницательности.
- Надеюсь, господин Принс, мы не очень будем мешать друг другу, - заметил вскользь Кинский.
Уоррен надел воротничок, повязал галстук и, смотрясь в зеркало, не переставая думал, где и когда он видел это лицо. В том, что он его видел, он уже не сомневался: эти впалые виски, высокий лоб, этот маленький, плотно сжатый рот, этот крупный нос, - нет, он не мог ошибиться. Не вынимая изо рта сигареты, Уоррен как бы между прочим сообщил, что в каюте есть еще и третий пассажир, обаятельный человек. Это Филипп Роджер, его друг, чудесный парень, ему все всегда рады. К тому же он будет приходить только ночевать. Он очень занят.
- Он секретарь у Джона Питера Гарденера, - сказал Принс.
- Джона Питера Гарденера?
- Да, у Джона Питера Гарденера, - повторил Принс. Но это громкое имя, веское, как золото, не произвело, казалось, ни малейшего впечатления на владельца портсигара с серебряной короной. - Вам, вероятно, известно, кто такой Джон Питер Гарденер?
Кинский, рывшийся в своем саквояже, тихонько и весело фыркнул. Он не знал, кто такой Джон Питер Гарденер, и это было ему совершенно безразлично.
- Джон Питер Гарденер, - с гордостью объяснил Уоррен, - это уголь Америки! Уголь Америки! Это что-нибудь да значит! Не правда ли?
Кинский вынимал вещи из саквояжа, он ни словом не откликнулся и, казалось, совсем не слушал Принса.
По коридору пронеслись звуки гонга, далекие и гулкие, как эхо в лесу. Гонг звал к ленчу.
- Если вы пожелаете, сударь, занять место за нашим столом, - вежливо предложил Принс, натягивая пиджак, - вы доставите мне и Филиппу большое удовольствие.
- Благодарствую!
- Вы едете в Нью-Йорк? - спросил Принс деловито, словно намереваясь взять интервью. Он больше не мог сдерживать свое любопытство.
- Да, в Нью-Йорк.
- Позвольте спросить: по делам?
- Нет, не по делам, - ответил Кинский, избегая взгляда Уоррена.
- С научной целью?
- Нет, и не с научной, - уклончиво ответил Кинский.
Уоррен еще раз осмотрел в зеркало свой костюм и остался доволен. В Париже он полностью обновил гардероб у мосье Пело с улицы Ришелье. Замечательный портной и берет совсем недорого. Несколько рассеянно он продолжал все-таки расспрашивать:
- Стало быть, вы просто путешественник?
- Нет, не совсем… Хотя, пожалуй, можно сказать и так…
- Вы немец?
- Нет. Австриец.
- О, я так и думал! По акценту. Вы из Вены?
- Да, я уроженец Вены.
- О, Вена! Чудесный город, я обожаю Вену! - радостно воскликнул Уоррен.
Теперь он заговорил по-немецки, которым отлично владел. До сих пор они беседовали по-английски. Молодой человек бегло говорил на шести языках.
- Вы, вероятно, слышали, что с нами едет ваша знаменитая соотечественница?
Кинский взглянул на него.
- Госпожа Кёнигсгартен! Вы, наверное, знаете ее?
Кинский опустил голову и промолчал.
Уоррен с высоты своего роста - без малого сто восемьдесят сантиметров - смотрел на макушку соседа. Опущенные веки Кинского серыми пятнами выделялись на его изможденном, желтом лице. И вдруг Уоррен увидел, как помрачнел его собеседник.
- Госпожа Кёнигсгартен дает завтра концерт. Сбор пойдет в пенсионную кассу пароходной компании.
- Да, я ее знаю, - отозвался наконец Кинский, не поднимая головы. - Даже очень хорошо знаю.
- Лично знакомы?! - воскликнул Уоррен. У него сразу же мелькнула мысль, что Кинский может представить его певице.
Но тот отшатнулся, его испугала резкость возгласа Уоррена. Лицо его потемнело.
- Да, знаком, - произнес он изменившимся вдруг голосом, - но, пожалуй, будет вернее, если я скажу, что когда-то знал ее очень хорошо. Наши пути как-то разошлись. Понимаете, в жизни случается такое… - Он попытался улыбнуться, но улыбка не удалась.
- О да, понимаю! - ответил Уоррен, смутившись. Но потом добавил прежним любезным тоном: - Мы, вероятно, увидимся за ленчем, господин Кинский? Верно я произношу вашу фамилию?
- Да, верно.
Странный человек, думал Уоррен, поднимаясь в ресторан. Для чего, собственно, он едет в Нью-Йорк? Не по делам, не с научной целью, не путешествовать… А как он, скажем прямо, снисходительно разглядывал меня? Ох уж эти австрийские аристократы, нет на свете людей высокомернее их.
Кинский, Кинский… Где и когда ты слышал это имя? Ну-ка, вспомни, Уоррен! Где и когда ты видел это лицо? Где, когда? Вспомни-ка, Уоррен, пошевели мозгами! Теперь ему казалось, что он видел его не в жизни, а на фотографии. Это был хоть и небольшой, но все-таки шаг вперед.
Когда Принс покинул каюту, Кинский опять стал распаковывать свой саквояж; делал он это равнодушно и рассеянно, как человек, который принялся за дело, лишь бы отвлечься от навязчивых мыслей. Он поставил на умывальник флаконы и бритвенный прибор и начал полировать свои холеные ногти. Потом бросил это занятие и долго сидел в задумчивости.
Не убрав вещей, он растянулся на койке, устремил глаза в потолок и выкурил одну за другой три сигареты.
- Так она здесь! Она действительно здесь! - прошептал он. Его губы дрожали. Он закрыл глаза.