– А может, с тебя шампанское, Игорь. Никто не знает, кто из нас будет прав. Столкновение со стариками возможно лишь, когда нас наделят одним и тем же – их и нас. Нам ведь тоже стали выдавать удостоверения участников войны – значит, нас уравняют. А это – вилка!
– Вилка в бок! Ну что, подвезём зелёных, товарищ старший лейтенант? Уж больно вид у них сиротский! Квелые ребята.
– Ладно, чёрт с ними! Давай!
– А ведь не положено, товарищ старший лейтенант!
– Мало ли что в нашей жизни не положено!
Сорбозы дружно подняли руки – оба! И оба радостно засияли чистыми крупными зубами.
– Улыбки сорок на пятьдесят, размер в метрах, – сказал Соломин и притормозил. КамАЗ накрыло плотной пылью – ничего не стало видно. Как в тумане. – Ох, сорбозы, – закашлялся водитель, – нет бы попроситься в машину на асфальте!
Старший лейтенант потеснился, освобождая место в широкой кабине, сорбозы дружно придвинулись к нему и, готовно улыбаясь, покивали:
– Ташакор, ташакор! – Спасибо, значит. Два раза спасибо. Лица у сорбозов были ясные, лучащиеся, как будто идеи Саурской революции окончательно победили не только в Афганистане, но и в Пакистане, в Индии и в Иране с Ираком.
Коренев сказал им на дари – чистом, без единой фальшивой нотки, очень чётком языке, самом распространенном в Афганистане, чтобы сорбозы располагались повольнее, чувствовали себя, как дома.
Те снова дружно поблагодарили, прижав руки к сердцам и вытянулись в ожидании, будто статуи. Соломин разгрёб перед собою воздух рукою, разгоняя пыль.
– Пф-ф-ф-ф!
Сорбозы заговорили, будто по команде, в один голос, зажестикулировали руками, пальцами, словно музыканты – казалось, что они пробуют воздух на ощупь, мнут его, потом так же разом смолкли.
– Чего это они, товарищ старший лейтенант?
– Извиняются. Говорят, что в пыли они виноваты, если бы мы не остановились, пыль нас не догнала бы.
– Понятно, – Соломин включил первую скорость, но трогать с места не стал – в пыли всё равно ни черта не видно, она была мельче цемента и легче воздуха, могла висеть, сколько угодно, усталый Соломин, поёрзав на сидении, проговорил недовольно: – И дома нас не примут, и тут не поймут… Кругом мы, товарищ старший лейтенант, в проигрыше.
– Говорят, мы потихоньку будем выбираться из Афганистана. Частями.
– Давно пора! Сколько ребят положили. А во имя чего? – Соломин не боялся старшего лейтенанта, говорил, что думает: старший лейтенант был человеком его круга, так же хлебал пыль, так же дежурил, так же жарился и мёрзнул – если бы Коренев был стукачом, прихлебателем или чьим-нибудь сынком, его бы давно перевели с неспокойной опасной службы куда-нибудь в тихое место, в штабной модуль, охраняемый боевыми машинами пехоты и крупнокалиберными пулемётами. – Интересно, сообщат когда-нибудь цифру погибших?
– Наверное, нет.
– Жаль, – Игорь снова перевёл скорость в нейтральное положение: пыль не оседала, висела, как туман. – Минутку подождём. А куда зелёные едут, что сказали? Где их высаживать?
– По пути, двести метров не доезжая наших ворот, у афганского капепе.
– Понятно! Интересно, ответит ли кто-нибудь за нашу войну? Когда-нибудь? А?
– Вряд ли! У нас, во всяком случае. А в Афганистане, в партии афганской друг друга будут винить разные крылья: вы, дескать, виноваты! Тут, в партии здешней, – две партии сразу и ещё одна подпартия. Одна партия – парчам, в переводе – знамя, в неё входят интеллигенты, разный образованный люд, это очень сильное крыло, Борис Карлович его раньше возглавлял, – Борисом Карловичем старший лейтенант назвал Бабрака Кармаля, так Кармаля звал весь советский Афганистан, под таким именем он проник даже к нам, – другая партия – хальк. Хальк – это народ. Партия простых людей, разных военных, кооператоров, землепашцев, таксистов – хальк побольше парчама, но сил у него поменьше. И есть ещё подпартия – третье крыло.
– Хорошо живут мужики, весело! – хмыкнул Игорь и тихонько тронул тяжёлую машину с места – чуть развиднелось, в двух шагах стало видно, хотя в трёх ещё нет – мучнистая пыль висела густо, не продохнуть. Громкий крахмальный хруст раздался под шинами. Игорь не удержался от замечания: – Вкусно едем!
– И самое интересное – это наши люди в афганской партии, наши, так сказать, советники. Мушаверы. Если наш человек работает советником у халькиста, то он сам становится халькистом, если у парчамиста, то он – парчамист.
– А встречаясь друг с другом, спорят до кулаков?
– Естественно: наши халькисты с нашими парчамистами не чикаются. Вот так и делят чужие идеалы.
– И нашу кровушку.
– Перебор, Игорь. Как в игре в карты.
– Извините, товарищ старший лейтенант!
– Если бы не наши ребята, тут партийцы перерезали бы друг друга, перестреляли – никакой революции не было бы.
Что-то твёрдое ткнулось в бок переводчика, он, приподняв руку, посмотрел, увидел ствол автомата – сорбоз держал свой "калашников" на коленях, ствол пристроил у Коренева под рёбрами. Сидел сорбоз ровно, будто статуя, глядел прямо перед собой, стараясь рассмотреть, что там в пыли на дороге?
– Не шевелись, парень, – тихо произнёс сорбоз на дари.
Коренев услышал, как у него ошеломлённо гулко забилось сердце, за ушами проступил противный горячий пот и старший лейтенант тускло спросил:
– Что?
– Я же тебе сказал… Иначе перережу автоматной очередью, – бесцветно произнёс сорбоз, неотрывно глядя на дорогу, в пыль – глаза его были сжаты в узкие опасные щёлочки, словно он приготовился стрелять. Вот тебе и "зелёный"! "Зелёный" потому вглядывался в пыль, что боялся танков – вдруг железная ободранная громадина покажется в пылевом облаке – шофёру ничего не стоит мигнуть танку и тогда сорбозам не уйти!
Но и шурави-русским тоже легче не будет. Они втроём останутся лежать в этой машине. Плюс двое афганцев. Пятеро в одной братской могиле.
Старший лейтенант посмотрел на свой автомат, лежавший в ногах – побитый, с вмятинами на деревянном ложе – когда-то оно было лакированным, – лишённый привычного оружейного воронения, с поблескивающими вытертостями и мягким, почти сносившимся ремнём – во многих передрягах побывал "калашников", много раз выручал своих хозяев, а вот теперь выручить не может – не хватает каких-то малых долей времени, сотых частей секунды, чтобы схватить "калашников" и выстрелить: прежде чем Коренев сделает это, он будет мёртв.
Сейчас верный "калашников" значил не больше, чем обычная железка. Коренев смотрел на автомат и не мог оторвать взгляда – вот он, у самой ноги находится, стволом приткнулся к колену, но как взять его? Кореневу показалось, что у него немеет лицо, деревянеет рот, сводит губы.
Он покусал губы зубами – чувствуют ли губы боль? Нет, боли они не чувствовали. Коренев с трудом оторвал взгляд от автомата, посмотрел вперёд, на дорогу.
Пыль уже рассеялась совсем, отползла назад. Игорь вёл КамАЗ тихо, не газовал – он знал эту дорогу, как пол в своей палатке, был знаком с каждой ямкой и продавлиной, оставленными стальными траками, и вёл свою машину, как иной шкипер ведёт океанскую посудину между коралловыми и вулканическими рифами – словно бы пальцами ощупывая дно, чтобы не было ни одного зацепа.
Трава на обочине махриласъ от пыли, стебли были толстыми, куржавыми – это и не трава была вовсе, а плотные диковинные растения какой-то экзотической африканской державы, вполне способные занять место в гербе и флаге страны. Старший лейтенант покусал губы – лезет в голову всякая мелочь! Поскорее бы избавиться от неё, напрячься, "сгруппироваться", как говорят спортсмены, стать самим собою, вышибить сорбозов из кабины.
Страха не было. Было другое – ощущение какой-то странной пустоты, вялости, неверия в то, что происходит. Ну, словно бы свет потух в старшем лейтенанте и он погрузился в темноту, в сон. Во сне могут случаться разные неприятные вещи, иногда очень даже странные и неприятные, как эта.
– Что там "зелёные" гуторят? – спросил Соломин. – Говорят что-нибудь о победе своего оружия?
– Нет, – едва слышно отозвался Коренев. – Мы в беду попали, понял? Это не "зелёные", это душманы.
Руль в руках Соломина крутанулся сам по себе, послушная машина, вильнув, съехала с проторенной в земле колеи, мотор заревел. Если бы Соломин шёл в колонне, обязательно получил бы взбучку от старшего, и перед следующим рейсом командир много раз бы подумал, посылать такого шофёра в дорогу или нет. Саперы, которые имеются в каждой колонне, отвечают только за след, за саму колею – они её прощупывают, как пуховую перину, каждый малый сантиметрик пробуют пальцами, чуть ли не зубами выдирают из земли всякое железо, и тем более железо, способное взорваться, просматривают планету чуть ли не до пупка и отвечают за неё собственными кудрями – отвечают за колею, за то, что в ней нет мин, поэтому всякое, даже на несколько сантиметров отклонение в сторону – уже на совести шоферов. Там могут быть мины.
Ни Игорь, ни старший лейтенант не обратили внимания на рыскающее движение машины, только Коренев ощутил, как автоматный ствол с силой подсунулся ему под рёбра – душман поддел его, как крюком, ткнул торчком ствола в тело шурави – от этого жёсткого тычка Коренев чуть не задохнулся.
– Так-так, – потрясённо пробормотал водитель. – Что же делать? Коренев молчал.
– А, товарищ старший лейтенант?
– Я скьяжю, чьто делат, – неожиданно на плохом русском языке проговорил душман и ослабил нажим автоматного ствола.