– Я Димитрий, Иванов сын, – быстро соврал отрок. – Успенский служитель – добираюсь по делам в Спасский погост. Это в Шугозерье, вам по пути.
– Кто это тебе сказал, что нам по пути? – презрительно хохотнул купец.
– Но… Но вы же едете в Архангельск?
– Кто тебе сказал, что в Архангельск?
– Да… говорят… – Митрий уже понял, что вряд ли у него здесь хоть что-нибудь получится с этим подозрительным московитом. – Я бы мог быть вам проводником… гм… на первое время.
– У нас есть проводник, – глухо бросил торговец. – И мы не едем в Архангельск. Да и вообще, а ну-ка, пошел отсюда, иначе велю прогнать тебя палками. Пошел, кому говорю!
– Да ухожу, ухожу, не больно-то и надо, – усмехнувшись с ничуть не меньшим презрением, нежели сам купец, Митрий пожал плечами и повернулся к торговцу спиной.
– Ишь, нацепил на себя поганую одежку, христопродавец! – зло бросил ему вслед московит.
Митрий немедленно обернулся – все ж таки обидели:
– От христопродавца слышу!
Купец взбеленился, подбежал к обозникам, заорал:
– А ну, догоните-ка его, ребята, да как следует угостите палками!
Обозные мужики поспешили выполнить приказание… Однако Митрия уже простыл и след. Станет он их дожидаться, как же! Ну, надо же – обозвать удобную свейскую куртку поганой одежкой! Только московит такое и может ляпнуть. Вообще Митрий слыхал еще от отца Филофея, что многие московиты – и вовсе не только знатные – считают себя людьми особенными, истинно правильными, а вот всех остальных, особенно иностранцев, – погаными. Говорят, даже после встречи с каким-нибудь аглицким или немецким гостем тщательно моют руки, а потом отмаливают грех в церкви. А ну, как и тихвинцы б так? Церквей бы не хватило! Да, конечно, средь иноземцев всякого люда хватает – есть и мерзавцы, а есть и совсем хорошие люди, вроде Карлы Иваныча. Впрочем, как и среди русских.
– Эй, Митька, погодь! Да подожди, говорю, Умник.
Митрий остановился, дожидаясь подбегавшего к нему смешного лопоухого парня чуть постарше себя, одетого в длинный щегольской кафтан и лапти, Онисима Жилу. Дождавшись, приветствовал:
– Здоров будь, Онисим. Чего бежишь?
– Дело к тебе важное есть, – уклончиво отвечал тот. – На деньгу!
– Еще бы сказал – на копейку! – усмехнулся Митрий. – Откуда у меня столько?
– Ну, как знаешь… – Лениво махнув рукой, Онисим повернулся, якобы захотел уйти.
– Не хочешь, не говори, не больно-то надо. – Митрий хорошо знал Жилу и выстраивал беседу вполне уверенно. – Серебрях-то – копеек да денег – у меня, конечно, нет, но вот медная мортка, пожалуй, для тебя и найдется.
– Фи, мортка! – скривил тонкие губы Онисим. – Ну, хотя бы "полпирога"? Ну, "полполпирога", а?
– Гм… Ну, так и быть! – Митрий порылся в подоле куртки, нащупывая пальцами мелкие медные монетки с непонятными, давно истершимися знаками. Размером с ноготь большого пальца – "полпирога", с ноготь среднего – "полполпирога", с ноготь мизинца – мортка.
– На, держи, Жилище! – Пара мелких медях – морток – перекочевала в потную ладонь Онисима.
– Ну вот, другое дело, – довольно осклабился тот. – А говорил – нету. Ну, слушай теперь. Постоялый двор на Большом посаде знаешь? Ну, где свеи да прочие немцы обычно живут?
– Знаю. А что?
– Там приехал один черт, приказчик из Стекольны!
– Из Стекольны?!
– Во-во! Так он сказал хозяину, что один свей оставил кое-что для некоего отрока Димитрия, введенского бобыля.
Митрий озадаченно почесал затылок:
– Говоришь, приказчик… А как его зовут?
– Вроде Якоб. Да-да, точно Якоб. Длинный такой, носатый. Да там найдешь, а мне некогда – дела.
Махнув рукой, Онисим Жила исчез в торговой толпе, радостно зажимая в ладони мелкие медные монетки. Не только на полпирога, но и на квас вполне хватит! И на сбитень, и на огурец, и на то, чтобы заплатить за грешные утехи Гунявой Мульке, жительнице одной веселой избенки, что тайно содержала бабка Свекачиха в недалекой от большого посада деревеньке Стретилово.
Отыскав у паперти Василиску, Митрий без слов схватил ее за руку и потащил за собой.
– Куда мы?
– Недалеко. Есть тут один постоялый двор. Там и перекусим.
– Так ты договорился с кем-нибудь?
– Подожди, потом.
– То есть, как это – потом?
Не отвечая, отрок свернул на утопавшую в ивняке и ольховых зарослях Береговую улицу и так же молча вошел в широкие ворота одного из многочисленных постоялых дворов.
– Что угодно? – Митрий и Василиска едва вошли в гостевую горницу, как к ним тут же с порога подскочил служка – рыжий разбитной парень.
– Угодно видеть некоего господина Якоба, – негромко пояснил отрок. – Приказчика, недавно прибывшего из Стокгольма.
Название шведской столицы отрок выговорил правильно, на шведский манер.
– Да, есть такой, – служка кивнул. – Идем, провожу. Тебя и твою деву. Скажу честно, – он доверительно понизил голос, – на Москве бы очень косо смотрели, если б дева пошла – даже и с кем-то – на постоялый двор, да еще к мужчине, да еще к иноземцу! Ужас!
Митрий усмехнулся:
– Так у нас, чай, не Москва.
– И слава Богу! – Приказчик вполне серьезно перекрестился на образ, висевший в дальнем углу длинной гостевой залы. – Я сам год как из Москвы.
– Ах, вон что… – сочувственно кивнул отрок. – Как там?
– Голодно… – рыжий вздохнул. – Ну да ничего, столица еще и не то терпела! Выдюжит и на этот раз.
– Дай-то Бог.
При других обстоятельствах Митрий, конечно же, поболтал бы со служкой, просто так, из чистого любопытства, и про Москву бы побольше выспросил, и про Кремль, и про царя Бориса Федоровича. Поболтал бы, да вот только сейчас был не тот случай – следовало спешить.
– Пришли. – Поднявшись по узкой лестнице на второй этаж, служка постучал в горницу. – Господин Якоб! Эй, господине…
Дверь тут же отворилась, явив за собой длинное, вытянутое лицо шведского приказчика, обрамленное светлыми волнистыми волосами. Нос был породистый, орлиный, больше бы подошедший какому-нибудь дворянину-авантюристу, благородному разбойнику или пирату, но уж никак не мирному помощнику негоцианта.
– Вы кто такие? – Приказчик очень хорошо говорил по-русски, лишь изредка смягчая согласные звуки.
– Добрый день, гере Якоб, – склонив голову, по-шведски (научил-таки Карла Иваныч) поздоровался Митрий. – Я по поводу некоей вещи, оставленной…
– А, ты Дмитрий?! – обрадовался приказчик. – Прошу в комнату… И вашу спутницу – тоже.
Тщательно прикрыв за собой дверь, гере Якоб уселся за стол и, вытащив из-за пазухи какой-то свиток, принялся внимательно разглядывать гостя.
– Итак, господин Дмитрий, – заглядывая в свиток, промолвил он. – Лет четырнадцати, роста среднего, худощавого телосложения, кожа чуть смуглая, лицо овальное, чистое, волосы темно-русые, немного вьющиеся, нос прямой, глаза большие, серые… На левой руке – родинка у большого пальца… Ага, вижу, вот она. Ну, тогда, пожалуй, все. Что ж, в качестве части наследства господин Нильсен завещал вам одну из своих книг… Да-да, в качестве части наследства. Что вы так смотрите? Гере Карл Йоганн Нильсен, к сожалению, не так давно умер, оставив меня своим душеприказчиком.
– Умер? – с удивлением воскликнул Митрий. – Карла Иваныч умер? Жаль… Он был хороший, очень хороший человек. Хороший и добрый.
– Вот эта вещь. – Приказчик положил на стол книгу.
– Франсуа Рабле, – шепотом прочитал отрок. – "Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля".
Глава 3.
Прохор
Юноши, наравне с подростками, сходятся обычно по праздничным дням… и вступают в рукопашный бой, начинают они борьбу кулаками, а вскоре без разбору и с великой яростью бьют ногами…
Сигизмунд Герберштейн. Записки о московитских делах
Апрель-май 1603 г. Тихвинский посад
Нет, не оказалось на торгу подходящего уклада, даже криц – и тех не было. Пронька-молотобоец все глаза проглядел, да так ничего и не высмотрел. Может, поздновато пришел? Колокола на Преображенской церкви уж к обедне звонили. Да, верно, что поздно. Ух и ругаться будет хозяин, Платон Акимыч, и рука у него тяжелая – здоров, чертов сын!
Платон Акимыч из всем известной семьи, Узкоглазовых, что издавна на тихвинской земле кузнечным делом промышляла. Узкоглазовых всякий знает, хоть и не такие они богачи, как, к примеру, Чаплины, которые с десяток кузниц держат. У Платон Акимыча поменьше – три, но и то дело! Сам-то Пронька гол как сокол, отца-матери не помнил, знал только, что приходились они Узкоглазовым дальними-предальними родичами-приживалами. В общем, седьмая вода на киселе.
Так бы и мыкался Проша в прислужниках, коли б не уродился таким здоровым. Прямо богатырь – Илья Муромец. В четырнадцать лет уже запросто подковы гнул, в пятнадцать – знатным кулачным бойцом стал, за большой посад против введенских бился, силушку накопил немереную, да и вид имел осанистый, представительный – кряжистый, мускулы буграми, в плечах – сажень косая, так его и прозвали на посаде – Пронька Сажень. Лицо у Проши круглое, добродушное – по натуре своей был он парнем незлым, – кудри рыжеватые из-под шапки вьются, бородка кудрявится, усики, – по виду и не скажешь, что едва шестнадцать исполнилось, куда как старше выглядит вьюнош.