Но вот все позади. ПСНщики переправляются в свой "надувасик". Мы, усталые, но не сломленные, опускаемся на спальники. Лев и Юра, собрав вещички, отбывают "домой". И в тот миг, когда надо прыгать на контрольный плот - а это требует немалой ловкости, так как волна то отбрасывает плоты в разные стороны, то с силой бросает друг на друга, - Юра вспомнил о самом главном.
- Фляжки где? - спрашивает он, и на лице его явно проступает тревога. Да, куда делись любимые Юрины фляжки?
- А ну, сдавать быстро! - рычит Женька.
Засуетились, каждый начал искать закрепленную за ним посудину для анализа. Действительно, чуть не забыли…
- ПСНщики, - вновь подгоняет Женька. - А ну, шевелись!
Те, несколько ошеломленные его поведением, безропотно передают на наш плот фляжки.
И тут до нас доносится душераздирающий вопль Юры:
- Матвеев, почему фляга пустая?
Теперь ясно, почему Женька так старался. Он сконфуженно пожимает плечами: "Не понимаю, зачем о таких вещах кричать на все море?"
Потом за нас принимается психолог Степанов.
- Перечисли в порядке убывания свойства характера, которые ты ценишь в людях больше всего, - вкрадчивым голосом просит Володя Карпая. Тот морщит лоб, вспоминая, что ему больше всего нравится в знакомых и друзьях.
- Честность, - начинает он…
В это время Матвеев, заполняющий пространный, вопросов на 500, тест, начинает тихо над чем-то хихикать.
- Ну какое значение имеет, чувствую ли я что-нибудь постороннее в носу и не боюсь ли наступать на трещины в асфальте? - с дальнего конца плота спрашивает недоуменно Кромаренко.
- Никакого, - спокойно отвечает Степанов и, чуть
подумав, добавляет: - Или, может, какое-нибудь… - Однозначного ответа добиться от него невозможно.
Через два часа все тесты заполнены. Мы вздыхаем свободно. Теперь у нас есть целых два часа до начала следующих обследований.
Ох уж этот любопытствующий Виктор Степанов! Какие только вопросы не приходилось нам слышать от него… Он жадно потирает руки и выдает свое очередное:
"Но вот самое, самое тяжелое, что было в плавании?" - и сверлит нас взглядом, и, подперев голову руками, готовится слушать душераздирающие истории о шквалах, ломающихся мачтах, штормах.
Но мы отвечаем после минутного раздумья: "Апатия и морская болезнь". В лучшем случае доктор обиженно поджимает губы и, пробормотав: "Да ладно вам!", удаляется.
А иногда какой-нибудь въедливый субъект, восторженно распахнув глаза, задает нам этот же сакраментальный вопрос: "Нет, но все-таки, что у вас было самое трудное в плавании?" И мы отвечаем: "Апатия!"
Апатия, слабость, скука
У них достойные родители - Морская болезнь и Голод. Благодаря их взаимной любви и с благословения океана появилась на свет эта троица. Они не изводят так явно физически, как их родители, но бьют беспощадно, наверняка.
…Кажется, это было на 8-е сутки плавания. Утром наш плот захлестнуло волной. Ведра четыре не самой теплой воды обрушилось на спальники. Клеенку, закрывавшую нас от брызг, сорвало еще ночью. Поправлять ее" ни у кого не нашлось ни сил, ни желания. Понадеялись на авось. Вообще, с некоторых пор это наше любимое слово. И вот - результат. Теперь надо вставать, выжимать спальники…
Надо. Но не хочется. Сидит где-то далеко внутри меня такой маленький злой червячок. Кушает меня изнутри. "Брось! - шепчет он. - Кто-нибудь другой встанет. Вон Чмеленко уже дрожит от холода… Долго не вытерпит. И потом, почему должен именно ты? Хватит того, что вчера утром "пахал". Лежи. Ничего".
И я лежу. Лежит и Чмеленко. И Матвеев тоже лежит. И Карпай, и Ромашкин. Каждый - в своей луже. Мокро? Противно? Холодно? Но о движении даже страшно подумать.
"Сколько в тебе, оказывается, гнили! - ужасается мое сознание. - Неужели не стыдно?!"
"Стыдно", - честно отвечаю я и мысленно краснею..
"Оно еще стыдить будет! - голосом напористой торговки орет червячок. - Правдоискатель нашелся. Чего ж вон те не встали? - кивает он в сторону моих товарищей. - Небось тоже ждут?"
"Действительно, почему?" - соглашаюсь я с этим веским доводом.
"Опомнись! До чего ты дошел?" - возмущенно увещевает совесть.
"Как же, разбежались…" - панибратски подмигивает мне червячок.
"Брысь! - говорю я ему. - Распустился тут… Сейчас встану. Только дождусь, когда минутная стрелка дойдет до семи. Или до восьми"…
"Встань немедленно! - кричит во мне моя совесть. - Слышишь?"
"Встаю, встаю, - примирительно бормочу я и даже в деталях представляю, как это буду делать. - Пора!" - говорю сам себе. Но ни один мускул моего тела даже не напрягается.
Все происходит, как в кошмарном сне: я знаю, что делать, как делать. Но мое тело мне не подчиняется. Я рвусь каждой клеткой к движению. Но остаюсь недвижим.
"Хватит, - снова подает голос зловредный червячок и заговорщически улыбается мне. - В конце концов ты же хотел встать! Не твоя вина, что у тебя ничего не выходит. Ведь ты старался".
"Ладно, - думаю я. - Полежу еще 15 минут, а потом непременно, просто обязательно"…
Компромисс найден. Проходит 15 минут, потом еще 15, еще час. Успокоился, согревшись, Чмеленко. Дремотно всхрапывает Карпай. Что из того, что ноги - в воде и сырость пропитывает одежду? В принципе можно и так… И снова шепчет червячок: "Ерунда. Ведь никто не накажет!"
Тикают часы. Движется время, но ничего не меняется на нашем плоту.
"Что за мистика? - скажет кто-то. - Бред какой-то… 'Этого просто не может быть!"
Нет, может, и было.
Потом вставало солнце. Выкатывалось тучным телом из-за горизонта и, разгоревшись, стремительно набирало свои киловатты. Скоро на плоту все, что могло нагреваться, пылало жаром. От мокрых спальников буквально валил пар. Липкий пот, испарения окутывали наши тела. Лежали - словно в лягушачьей слизи.
Но лежали! Знали, что встать придется неизбежно, и все же оттягивали этот момент до последнего. Нет, не из-за того, что не хотели. Не могли!
Трудно поверить, но тогда приподнять руку - значило произвести работу. Надо оговориться, что было это не каждый час и даже не каждый день, а в часы "пиковых" нагрузок. Но было.
Я прекрасно помню, как лежал в таком состоянии и воспринимал свое тело бесформенным, безвольным. Мой мозг посылал моим конечностям приказ, но вместо того, чтобы раздражением бежать по нервным цепочкам, он вяз в них, словно в остывающем воске. Это чем-то напоминало ощущения тяжелобольного человека с температурой за 40 градусов.
Не случайно говорю об этом так подробно. Это, может быть, самое страшное из всех испытаний, с которыми человек сталкивается в экстремальных ситуациях. Вдвойне страшное тем, что в отличие от голода, морской болезни, жары не ощущается физически и ведет человека к гибели незаметно, семенящими шажочками самоуспокоений и самоуговоров.
Теперь я понимаю, почему в условиях вынужденного дрейфа или зимовки, в полном отрыве от общества, когда просто смешно говорить о своем внешнем виде, сильные, опытные люди ежедневно до синевы скребли свои подбородки затупившимися бритвами и делали гимнастику.
Они просто боялись начать путь отступлений. Ведь, уступив себе в мелочи, доказав себе, что сегодня бессмысленно бриться, через несколько суток можно перестать мыться.
Действительно, столько забот (нарезать снег, принести, растопить) из-за такой-то мелочи! Довольно бани и раз в две недели. Или, может, в три… Ладно, там видно будет… Компромиссы растут, словно снежный ком, пущенный под гору. И чем больше, тем сложнее не идти на новые.
Человек встает, когда ему заблагорассудится… Перестает следить за собой… Он умирает вначале как личность, как существо мыслящее и сознательно действующее. Потом - как живой организм.
Я не пугаю слабонервных мрачными картинами человеческого самоуничтожения, не преувеличиваю - бывали такие случаи. К сожалению, бывали. Трудно бороться человеку со своим телом, которое постоянно требует послаблений! Трудно не пойти на уступки: свое ведь, не чужое! Трудно, но можно. А в экстремальных условиях - необходимо. Ибо от этого часто зависит даже не благополучие, а сама жизнь.
Волок и шторм
То утро ничего не исправило. Холодный северный ветер гнал мелкую злую волну. Частые гребешки остервенело долбили в борт плота, выстреливая фонтанчики брызг. Ночью растрепался стаксель-парус, и, несмотря на якорь, плот подтащило почти к самому берегу. Даже на глаз было видно, что сели капитально, по самые баллоны. Значит - волок. А ведь нас только трое… Черт дернул "добивать" маршрут!
Что же теперь делать? На попутный или хотя бы боковой ветер рассчитывать не приходилось. Старый рыбак, набредший на нас вчера к вечеру, долго качал головой, бормотал что-то невразумительное, но на вопрос, долго ли еще продлится такой ветер, отвечал вполне определенно: "Гак ить суток трое, а может, побо-ле. - И, всматриваясь слезящимися глазами в морской горизонт, добавил уважительно: - Известное дело - моряна!"
Первым сошел в воду Женька. Мы присвистнули. Мутная, насыщенная песком и илом вода едва прикрывала ему щиколотки.
- Теперь вам ясно, мальчики, почему моряки говорят,
что по морю ходят, а не плавают? - саркастически заме
тил он, прохаживаясь вдоль плота.
Насладившись видом наших поскучневших физиономий, Женька короткими шажками, стараясь не поднимать брызг, двинулся выбирать якорь.
Вернулся он уже мокрый.
- Ну что, будем дергать?
Вместо ответа мы спрыгнули в воду. Дергали 30 минут. Берег держал цепко. Каждый сантиметр давался трудом и потом. "И-и-и… раз!" - рывок вверх, толчок вперед. "И-и-и… два!" - рывок вверх, толчок вперед.