Взглянул на Студенцова, тот понял все без слов, раздвинул пошире горло новенького, не успевшего обтерхаться в походе абалаковского рюкзака - перед самым отъездом из Москвы вместе выбирали рюкзак в динамовском магазине недалеко от Белорусского вокзала. У Студенцова оставалось немного чая, ссыпанного в полиэтиленовый кулек, и кусок сахара, - правда, глутка была менее внушительная, чем у Тарасова, раза в два меньше, но того же развеса, такая же твердая, синеватая - стекло сахаром можно резать, будто алмазом.
- И вся любовь? - полюбопытствовал Присыпко. Студенцов кивнул: да, вся.
Тарасов взглянул на лежавшего Манекина - как насчет пищи земной? Тот отрицательно поводил головой из стороны в сторону, потом разлепил холодный рот с белыми пятнышками слюны, собравшейся в углах, проговорил тихо и отчетливо:
- У меня, ребята, пусто, - улыбнулся слабой извиняющейся улыбкой, - мне никогда в походах харчи не доверяли, боялись - растранжирю.
Покачав сожалеюще головой, Тарасов провел рукою по воздуху - движение, схожее с движением фокусника, когда тот накрывает простынкой какое-нибудь худосочное яблоко, что-то шепчет беззвучно, отводит простынку в сторону и перед изумленным зрителем вместо одного яблока - целая чаша. Либо таз - большой, куда много входит, в котором варят варенье. Поймав взгляд Студенцова - в студенцовских глазах зажглись, завспыхивали слабым пламенем два голодных костерка, Тарасов произнес жестко, отметая все другие предложения:
- Продукты делим на четыре части, - сожалеюще покачал головой. - На больше и не получится. - Будем надеяться, что в четыре дня пурга кончится и вертолет все-таки пробьется к нам.
- Да-а, - протянул Студенцов, - а есть здорово хочется.
- В Москву вернемся - там отъедимся. - Тарасов приподнял крышку чайника. Снег растопился, и в темном нутре заслуженной, несколько раз мятой, попадавшей в различные передряги посудины уже булькала, стреляя паром, вода.
- У матросов есть вопросы? - привычно хмыкнув, спросил сам у себя Присыпко. Нагнал важного сипенья в голос - в подражение Тарасову, вытянул шею, покрутил головой. - У матросов нет вопросов. Делим продукты на четыре части и ждем вертолет.
Тарасов одобрительно подморгнул ему - давай, давай, Володя, напрягайся, держись, "юмори" до седьмого пота, падай от усталости, издевайся надо мною, над собой, над кем угодно, а заставляй людей смеяться. Недаром говорят, что минута смеха продлевает человеку жизнь на день, а потом, настроение в группе надо постоянно поднимать и тут уж - проверено! - самое лучшее, самое наивернейшее лекарство - шутка.
- Давай продолжай морскую тему, - пробормотал Тарасов.
Присыпко когда-то служил на флоте, пахал воду на боевом корабле, утюжил северные и восточные моря и в светлые минуты досуга рассказывал разные байки про сквалыгу боцмана и остроумного кока, про то, как ловится "морской дедушка" - крупный жирный бычок, обитатель спокойных бухт и заливов, очень схожий своими манерами с воробьем - хамоватым городским существом, и как хорош бывает бычок с пивом, и что может совершить верблюд, если он мобилизован на флотскую службу.
- Про верблюда на флоте - это новое, расскажи, - потребовал Тарасов.
В понимающей улыбке раздвинул губы Присыпко, потеребил пальцами бороду.
- Как считаешь, что нужно сделать верблюду, чтобы не проскочить в ушко иголки? - склонил голову набок, взглянул трезвыми светлыми глазами на Тарасова, и тот отметил, что глаза Присыпко холодны и спокойны, в них нет смеха, это глаза человека, готового ко всему, и Тарасову стало немного легче - Присыпко знает что делает, понимает, во имя чего нужно "юморить", он не подведет, выдюжит, даже если им придется выть от голода волками. - Завязать на конце хвоста узел, вот что, - дал Присыпко ответ на свой "верблюжий" вопрос, когда и Тарасов, и Манекин, и Студенцов о нем уже забыли. - Но на сегодня, братья, все. Рассказам - отбой. Не рассказывается что-то, - пожаловался он.
Пурга утихла ночью, увяла, сошла на нет так незаметно, что ее будто и не было вовсе. Когда утром они проснулись и выползли из палатки, то землю уже не окутывали снеговые простыни, не шипел по-ведьмински ветер, хотя нельзя сказать, что он успокоился, он продолжал беситься, но был уже другим - сухим, резким, обваривающим, целенаправленным. Такой ветер - к морозу.
Вокруг палатки был аккуратно насыпан чистый снежок, в нескольких шагах от площадки курилась, попыхивая черным густым дымом, река, беззвучно передвигала, волокла вниз камни, скреблась плотным литым телом своим об обледенелые берега, слизывала с них наросты, с ледяными брызгами уносилась вниз. Противоположный берег реки был едва виден - на землю лег клочковатый, неопрятного пепельного тона туман, очень схожий с испражнениями пожарища, он смешивался с курным паром реки, окрашивал все вокруг в зловещий цвет и, подхватываемый порывами ветра, сгребался в тяжелые высокие кучи, стремительно уносился в ближайшее ущелье, будто в преисподнюю.
- Стра-ашно, аж жуть, - выбравшись вслед за Тарасовым из палатки, пропел Присыпко. Фальшиво пропел. Солист из него был никакой. Поднялся с четверенек на ноги. Ковырнул ногтем в зубах, изобразив на лице сытое довольство: - Чем, славяне, питаемся сегодня? Та-ак... - тут он подобрался и выкрикнул себе за спину, в пустоту ущелья, из которого выхлестывала река; будто находился не на пустынном памирском леднике, а по меньшей мере в московском кафе: - Официант! Вот что... Принесите-ка нам, официант, грибочков соленых, расстегаев с рыбой, жареных рябчиков с ананасами по-буржуйски, как у Маяковского, мяса посочнее, зажаренного на вертеле, и четыре бутылки вина. Ж-живо?
Тарасов похлопал Присыпко по плечу. Подобное кривлянье все от голодных дум отвлекает, потом сунул руку в карман пуховки, достал оттуда три тяжелых ружейных патрона, задумчиво подбросил один за другим вверх, поочередно поймал в ладонь.
- Не боишься, что прямо в руке выстрел хлобыстнет? Капсюлем ударит о край гильзы и разорвется тишина... А?
- Не боюсь, - усмехнувшись, отозвался Тарасов, посмотрел на картонные пыжи, загнанные в горлышки патронов. Что там нарисовано, обозначено что? Два патрона были заряжены "пшеном" - дробью - "шестеркой", это дробь только для мелкой дичи годится, для горных птиц-горляшек и кекликов - памирских куропаток, один патрон был набит начинкою посерьезнее - "двумя нулями". "Два нуля" - это волчья картечь.
- Может быть, пригодятся патроны, - произнес Тарасов тихо, то ли для себя, то ли для Присыпко, - если какой-нибудь лебедь набредет на нас - хлопнем.
Наверху, когда они спускались в устье ледника с больным Манекиным, оставили и карабин, и рацию, и лишнюю амуницию - словом, все тяжелые вещи - с барахлом этим распрощались до будущего года - иного выхода просто не было, - а вот с ружьем своим Тарасов не распрощался. Он с этим арбалетом не раз и не два бывал на охоте, даже тонул однажды в тянь-шаньской реке, горел в саянских лесистых гольцах, добывал себе еду, дичь и рыбу, в тайге спал, положив рядом с собой, сберегал ружье. Как и ружье сберегало его. И, выходит, не напрасно он и сейчас ружье, несмотря на тяжесть, потащил - теперь, если что, арбалет может здорово их выручить.
Только двухствольная тульская безкурковка и подсобит либо вертолет, если он прорвется сквозь густой горный дым, который валит откуда-то с верхотуры, будто из преисподней - вязкий, непроницаемый, жирными лохмотьями оседающий на снегу.
В палатке завозился кто-то - Манекин либо Студенцов. Алюминиево-блесткая прочная ткань затрещала, грозя прорваться. В два длинных сильных прыжка Тарасов очутился у палатки, с маху распахнул полог. На Тарасова выплеснулось хриплое, обессиленное:
- На воздух вынесите меня, на возду-ух! В легких пусто, кислорода не хватает.
Тарасов, подумавший поперву, что это схлестнулись Студенцов и Манекин - самое худшее, что могло произойти, - немного успокоился, распахнул полог пошире. В палатку тут же втиснулся вязкий дымный хвост, накрывший Манекина целиком, словно грязной марлей, и тот закашлялся, замахал около рта рукою, сгребая ядовитую дымную марлю в кулак.
- Слабак парень, - ни к кому не обращаясь, пробормотал Студенцов. Он сидел в углу палатки, а теперь ползком выбрался из нее, лег на снег. Студенцов продолжал говорить и говорить, но Тарасов не обращал на него уже никакого внимания; в горах такое часто бывает - за неимением другого приходится самого себя выбирать в собеседники. - Слабак-то слабак, а медалями облеплен с головы до ног, как породистый кабысдох, - продолжал гудеть Студенцов. - Тьфу! - Закончил со вздохом: - Хорошо иметь великих родителей.
- С выводами погоди, - наконец, повернувшись к нему, обрезал Тарасов, - схватит горняшка, посмотрим мы на тебя, красивого, как бороться с нею будешь.
- Еще ни разу не хватала, думаю, бог и дальше в обиду не даст.
- Постучи три раза. И через плечо плюнь. От тюрьмы, от сумы да от болезни никогда не зарекайся. Неизвестно где найдешь, где потеряешь.
Студенцов смолчал.