- Ну и ну, - сказал хозяин, опять ухмыльнувшись. - Довольно длинная проповедь для такого бродяги. Однако спокойствие, спокойствие, молодой человек. Этот гарпунщик, про которого я тебе говорил, он, видишь ли, только что вернулся из южных морей и накупил там кучу новозеландских набальзамированных голов (занятные штуки, между прочим), и распродал уже все, кроме одной. Вот ее-то он и отправился продавать сегодня, - завтра-то воскресенье, а это уж никуда не годится, торговать человеческими головами на улицах, по которым люди идут мимо тебя в церковь. В прошлое воскресенье он как раз выкинул такой номер, и я остановил его уже в дверях, когда он выходил с четырьмя головами, нанизанными на веревку, ну, будто связка луковиц.
Это объяснение рассеяло тайну, казавшуюся необъяснимой, и показало, что хозяин в общем-то не собирался меня дурачить, - но, в то же время, что я мог подумать о гарпунщике, который бродит ночью по улицам, занимаясь таким людоедским делом, как торговля головами мертвецов?
- Поверьте мне, хозяин, этот гарпунщик - опасный человек.
- Платит регулярно, - возразил он. - Но послушай, ведь уже страх как поздно. Не пора ли тебе на боковую? Ей-богу, брось ты свои фокусы и отправляйся спать. Вот подожди-ка, я засвечу тебе огонек. - И, запалив свечу, он протянул ее мне. Но я все еще стоял в нерешительности, и тогда он, взглянув на часы, стоящие в углу комнаты, воскликнул: - Вот и воскресенье! Сегодня уж ты его, во всяком случае, не увидишь: видно, он встал на якорь где-нибудь в другом месте. Ну, пошли же! Ты идешь или нет?
С минуту я еще колебался, а затем, решившись, двинулся вслед за ним и, поднявшись по лестнице, очутился в маленькой комнатке, холодной, как раковина. Посреди комнаты стояла кровать такой чудовищной величины, что и четыре гарпунщика могли бы в ней разместиться с удобством.
- Ну вот, - сказал хозяин, ставя свечу на старый сундук, который служил одновременно подставкой для умывальника и столом. - Устраивайся поудобнее, да и спи себе на здоровье.
И с этими словами он ушел и оставил меня одного.
Глава пятая
Квикег
Откинув одеяло, я склонился над постелью. Особой изысканностью она не отличалась, но была все же вполне терпима. Затем я огля-делся по сторонам. Кроме сундука и кровати, мне удалось обнаружить в комнате еще грубо сколоченную полку и камин, а также большой матросский мешок, по-видимому заменявший гарпунщику чемодан. На полке лежала связка костяных рыболовных крючков, а у изголовья кровати стоял длинный гарпун.
Я сбросил ботинки и одежду и, задув свечу, залез под одеяло. Уж не знаю, чем был набит матрац - обглоданными кукурузными початками или битой посудой, - но я долго ворочался и не мог уснуть. Наконец я задремал и уж начал было потихоньку отплывать в царство сна, как вдруг услышал в коридоре тяжелые шаги и под дверью заметил слабую полоску света.
Господи помилуй, подумал я, ведь это, должно быть, гарпунщик, проклятый торговец головами! Но решил молчать, пока ко мне не обратятся. Держа в одной руке свечу, а в другой - пресловутую новозеландскую голову, незнакомец вошел в комнату. Не глядя в мою сторону, он пропутешествовал в угол и, поставив свечу прямо на пол, принялся возиться с веревками, перевязывавшими большой мешок, о котором я уже упоминал. Я горел желанием раз-глядеть его лицо, но, занятый развязыванием своего мешка, он стоял, отвернувшись от меня. Но вот веревки развязаны, он повернулся, и - боже правый, что за вид! Какая рожа! Темно-багровая, с прожелтью, да еще вся разрисована огромными черными квадратами! Ну конечно, так я и знал; все мои опасения подтвердились; изволь" теперь спать с этаким пугалом. Тут я припомнил историю об одном китобое, который, попав в плен к дикарям, был ими татуирован. И я предположил, что и этот гарпунщик в одном из своих дальних странствий пережил подобное приключение. Ну так что же, сказал я себе, это ведь только кожа, а под любой кожей может скрываться честная душа. Но чем же объяснить столь странный цвет его лица? Быть может, это всего-навсего тропический загар, и нечего тут особенно ломать голову? Однако мне еще не приходилось слышать о том, чтобы солнце превращало белого человека в багрово-желтого. Правда, я не был в южных морях, и возможно, что тамошнее солнце оказывает на кожу подобное воздействие.
В то время, как эти и подобные им мысли проносились в моей голове, гарпунщик по-прежнему не замечал меня. Но вот, порывшись в своем мешке, он извлек оттуда нечто вроде томагавка и сумку из тюленьей шкуры мехом наружу. Положив все это на сундук, он взял новозеландскую голову - вещь достаточно отвратительную - и запихнул ее в мешок.
Затем снял со своей собственной головы шапку, и тут я чуть было не взвыл от изумления. Ибо на голове его не было волос - во всяком случае, ничего такого, о чем стоило бы говорить - только маленький хохолок, скрученный над самым лбом.
Эта лысая багровая голова была как две капли воды похожа на заплесневелый череп, и не стой обладатель черепа между мною и дверью - я бы пулей вылетел вон из комнаты.
Между тем гарпунщик продолжал раздеваться и постепенно обнаружил руки и плечи. Помереть мне на этом самом месте, ежели я вру, но только упомянутые части его тела были покрыты такими же квадратами, как и лицо; и спина тоже, клянусь небом! Мало того, даже ноги его были разукрашены и походили на мощные стволы молодых пальм, по которым карабкается сотня темно-зеленых лягушек. Теперь мне было совершенно ясно, что передо мной - свирепый дикарь, вывезенный из южных морей каким-нибудь китобойцем.
При мысли об этом меня пробрал озноб. Быть может, он людоед, да к тому же еще и торгует головами своих жертв! Что, если ему приглянется моя голова, - о, господи! И какой жуткий у него томагавк!
Приблизившись к своему тяжелому плащу, брошенному на спинку стула, дикарь порылся в карманах и вытащил на свет маленькую горбатую фигурку, напоминающую трехдневного чернокожего младенца.
Вспомнив набальзамированную голову, я уже готов был поверить, что этот черный карлик и впрямь законсервированный ребенок, но, заметив, что он тверд как камень и к тому же блестит не хуже полированной шкатулки, сделал вывод, что, вероятнее всего, это просто деревянный идол, - и догадка моя тут же подтвердилась: дикарь подошел к камину и, взяв своего маленького уродца двумя пальцами, поставил его на железные прутья каминной решетки.
После этого он достал из кармана того же плаща горсть стружек и осторожно уложил их перед идолом; затем положил сверху кусок морского сухаря и, подняв с пола свечу, поджег ею стружки. Вспыхнуло пламя. Тотчас он сунул руку в огонь и быстро ее отдернул; повторив это движение несколько раз и изрядно, как мне показалось, подпалив себе пальцы, он, наконец, вытащил сухарь из огня. Затем, раздув немного жар и разворошив золу, он почтительно предложил обгорелый сухарь своему негритенку. Но, как видно, маленькому дьяволу не по вкусу пришлось это под-горелое угощенье - он даже не шевельнулся. Все описанное сопровождалось негромким гортанным бормотанием дикаря, который, по-видимому, молился нараспев, корча при этом самые противоестественные гримасы. Наконец он потушил огонь, весьма бесцеремонно вытащил идола из очага и небрежно сунул его в карман плаща, словно охотник, отправляющий в ягдташ подстреленную куропатку.
Все это сильно увеличило мое смущение, и, наблюдая несомненные признаки того, что сейчас, покончив со своими делами, он полезет ко мне в постель, я решил, что настал момент - теперь или никогда, покуда свет еще горит - нарушить столь затянувшееся молчание.
Но секунды, ушедшие на размышление о том, с чего же мне начать разговор, оказались роковыми. Схватив со стола томагавк, он сунул его одним концом в огонь, взял противоположный конец в рот и, выпустив громадное облако табачного дыма, прихлопнул чем-то свечу и со своим жутким томагавком в зубах прыгнул прямо на меня. Я немедленно завопил, а он, издав негромкий возглас изумления, принялся меня ощупывать.
Заикаясь, я пробормотал что-то нечленораздельное, откатился от него к стене и оттуда стал заклинать его ради всего святого не трогать меня и позволить мне встать и снова зажечь свечу. Но его гортанные возгласы дали мне понять, что он не вполне постигает смысл моих слов.
- Какая тут черт? - произнес он наконец. - Давай, говори, какая черт, а то убивать буду.
И его огненный томагавк стал в темноте описывать круги над моей головой.
- Хозяин! Бога ради! Питер Гроб! - заорал я. - Хозяин! Караул! Гроб! Ангелы! Спасите!
- Говори, какая тут черт! - рычал людоед, свирепо раз-махивая томагавком и осыпая меня дождем искр. Но тут, благодарение небу, в комнату вошел хозяин со свечой, и, выскочив из кровати, я бросился к нему.
- Спокойнее, спокойнее, - сказал Питер Гроб, ухмыляясь. - Квикег тебя не обидит. Ложись себе спать и ничего не бойся. - И он обратился к дикарю: - Эй, Квикег, этот человек будет с тобой спать, - понимаешь?
- Понимаешь, - ответил Квикег, сразу успокоившись и, попыхивая своей трубкой, махнул рукой в мою сторону, - твоя сюда полезай.
Он откинул край одеяла и, право же, проделал это не просто любезно, но даже с какой-то сердечностью и лаской. Я стоял рядом и смотрел на него. При всей своей татуировке он был, в общем, чистый и симпатичный дикарь. "Чего ради я затеял весь этот шум? - подумал я. - Он такой же человек, как и я, и у него есть столько же оснований опасаться меня, как у меня - бояться его. Уж лучше спать с трезвым язычником, чем с пьяным христианином".
- Хозяин, - сказал я, - велите ему убрать подальше его томагавк или трубку, как это у него называется; в общем, скажите, чтобы он перестал курить, и тогда я лягу с ним вместе. Я не люблю, когда курят в постели; это опасно, а к тому же я не застрахован.