Сам Клейтон давно уже отказался от всякой надежды на спасение. Но он оставался мужем и отцом, главой семьи - и продолжал со всем рвением трудиться над усовершенствованием хижины. Теперь дощатый пол устилали шкуры животных; вдоль стен стояли полки и шкафчики. Прекрасные цветы - предмет особой заботы леди Элис - распускались в причудливых вазах, сделанных из глины и бамбука. И, оглядывая плоды своих трудов, лорд Грейсток думал, что в таком жилище не стыдно было бы принимать и премьер-министра, окажись тот на пустынном африканском берегу.
То, что он оказался способен выполнить такую работу, служило для Клейтона постоянным источником радостного удивления. Он полюбил физический труд; ведь все, что он мастерил, он делал для любимой жены и для малыша, который был отрадой им обоим, хотя и увеличивал в сотни раз ответственность, лежащую на плечах отца.
Самыми опасными врагами, угрожавшими человеку в здешних лесах, были большие гориллы. Они уже несколько раз нападали на Клейтона, и хотя он никогда теперь не выходил из дома без ружья, несколько раз его спасал от смерти только счастливый случай.
Лорд Грейсток укрепил решетки окон и приделал к двери прочный засов, чтобы быть спокойным за жену и ребенка во время охотничьих вылазок. Теперь он мог не бояться вторжения зверей в их маленькую хижину, а после того ужасного случая с обезьяной леди Элис никогда не переступала в одиночку порог своего жилища.
В свободное время Клейтон часто читал вслух жене книги, взятые из Англии. В их числе было много детских книг с картинками, предусмотрительно захваченных леди Элис… Могла ли она подумать, укладывая в багаж такие вещи, что ее ребенок будет рассматривать картинки в азбуке под звуки, доносящиеся из безлюдного девственного леса!
В свободные часы лорд Грейсток иногда от нечего делать писал дневник, по стародавней привычке чаще всего по-французски. Он заносил в толстую тетрадь подробности их странной жизни, хотя и не надеялся, что эти записи кто-нибудь когда-нибудь прочтет…
Последними строками в дневнике была запись о смерти леди Элис. Она тихо скончалась во сне, и прошло еще несколько часов, прежде чем Клейтон понял, что его жена умерла.
Только теперь он осознал, какой поддержкой и опорой во всех несчастьях была для него эта маленькая хрупкая женщина.
В последних строчках дневника Джона Клейтона Грейстока сквозила страшная усталость, апатия и безнадежность.
"Мой маленький сын плачет, требуя пищи. О, Элис, Элис, что мне делать?"
Написав эти слова, Клейтон опустил голову на руки, лежащие на покрытом парусиновой скатертью столе. А та, для которой он сделал этот стол, лежала неподвижная и холодная в постели в двух футах от него, не слыша писка проголодавшегося сына.
Долгое время ни один звук не нарушал мертвой тишины джунглей, кроме жалобного плача ребенка.
IV. Обезьяны
В лесу на плоскогорье, на расстоянии одной мили от океана, старый Керчак, глава обезьяньего племени, в бешенстве рычал и брызгал слюной.
Более молодые и проворные обезьяны взобрались на самые высокие ветви громадных деревьев, чтобы не попасть ему под горячую руку. Уж лучше рисковать жизнью, качаясь на гнущихся под их тяжестью ветках, чем дразнить своим видом старого Керчака во время одного из его приступов неукротимой ярости!
Другие самцы разбежались кто куда и тоже попрятались. Правда, вожак стаи все же успел отвесить одному из них страшную оплеуху своей мощной мохнатой лапой.
Несчастный бедолага бросился наутек, а Керчак еще долго отплясывал какой-то яростный танец, размахивая сорванной веткой и скаля желтые зубы…
И тут он увидел Калу. Она возвращалась из джунглей со своим маленьким детенышем, ничего не зная о настроении свирепого самца. Внезапно пронзительные предостерегающие крики соплеменников заставили ее искать спасения в стремительном бегстве.
Но Керчак оказался проворней: после недолгой погони - сперва по земле, потом по ветвям - он почти схватил молодую самку за ногу, но она сделала отчаянный прыжок с одного дерева на другое. Такой прыжок обезьяны совершают, когда нет другого выхода, и он неплохо удался Кале… Но когда горилла схватилась за сук, внезапный толчок сорвал висевшего на ее груди детеныша, и бедный малыш полетел на землю с высоты тридцати футов.
С громким горестным криком, забыв о страшном Керчаке, Кала бросилась вниз… Но когда она прижала к груди крохотное изуродованное тельце, жизнь уже оставила его.
Долго молодая обезьяна качала в ладонях своего погибшего первенца, и даже Керчак не пытался ее потревожить. Со смертью малыша его припадок демонического бешенства кончился так же внезапно, как и начался.
Никто не знал, почему на обезьяньего царя накатывали такие приступы, да его подданные и не задавались подобными вопросами, а просто спасались бегством и ждали, пока их владыка не перестанет бесноваться. Никто не осмеливался становиться поперек дороги старому самцу, даже когда он был в хорошем настроении! Этот великолепный экземпляр гориллы весил, должно быть фунтов триста пятьдесят, и имел стальные мускулы и длиннющие клыки. Из-под выступающих надбровных дуг с выражением вечного брезгливого недовольства поблескивали крохотные глаза, разделенные лишь широкой переносицей большого плоского носа; шерсть на загривке так и норовила подняться дыбом - в таких случаях Керчак казался еще больше, чем был… А был он настолько же громаден, насколько свиреп.
Его ужасный нрав и могучая сила сделали его властелином маленького обезьяньего племени, в котором он родился лет двадцать тому назад.
С тех пор, как Керчак достиг расцвета сил, во всем лесу не находилось обезьяны, которая осмелилась бы оспаривать у него право на власть. Да и другие крупные звери очень редко осмеливались потревожить его!
Один только старый слон Тантор не боялся Керчака, зато слона побаивался сам обезьяний повелитель. Когда Тантор трубил, показывая, что он не в духе, все обезьяны - и большие, и маленькие - поспешно забирались на вершины деревьев.
Племя антропоидов, над которыми властвовал Керчак, насчитывало шесть или восемь семейств, состоящих из взрослых самцов с женами и детенышами, а также из молодых холостяков. Всего в стае было около семидесяти обезьян.
Кала числилась младшей женой самца по имени Тублат, что на обезьяньем языке означало "сломанный нос", и разбившийся насмерть детеныш был их сыном.
Несмотря на молодость (Кале недавно исполнилось семь лет), она была крупной, сильной обезьяной с высоким круглым лбом, который указывал на большую смышленость, чем у ее сородичей. Может, вследствие этой живости ума она и обладала такой большой способностью к материнской любви и материнскому горю.
И все же она была диким зверем - громадной, страшной гориллой из той разновидности, которая до сих пор неизвестна науке и которая куда более интеллектуальна, чем все изученные до сих пор антропоиды. Ум в сочетании с силой и свирепостью и делало племя Керчака самым страшным изо всех человекообразных обезьян, обитающих в здешних джунглях.
Заметив, что бешенство вожака улеглось, все обезьяны спустились на землю и принялись за прерванные занятия.
Детеныши играли и резвились между кустами, взрослые обезьяны разлеглись на мягком ковре из опавших листьев. Некоторые переворачивали рухнувшие стволы и обследовали гнилые пни в поисках насекомых и змей, другие обшаривали кусты, где их ждали плоды, орехи и птичьи гнезда.
В таких занятиях гориллы провели около часа; затем Керчак созвал их и повел к морю.
В более-менее открытых местах обезьяны двигались по земле, держась звериных троп, проложенных между деревьями. Их походка казалась неуклюжей и медленной: они переваливались с ноги на ногу, опираясь суставами сжатых кулаков на землю, однако при необходимости могли развивать большую скорость.
Но когда они сворачивали в густой лес, их неуклюжести как не бывало: огромные гориллы перепрыгивали с ветки на ветку так же ловко, как их маленькие сородичи-мартышки! И все это время Кала несла крохотное мертвое тельце своего детеныша, крепко прижимая его к груди.
Вскоре после полудня шествие достигло холма, господствовавшего над взморьем; отсюда виднелась маленькая хижина. Именно к ней и направлялся Керчак.
Вот уже год, как многие из его племени погибали от грома, исходившего из палки в руках белой обезьяны, обитающей в этом странном логовище.
Керчак думал медленно, но когда в конце концов принимал какое-то решение, эта мысль прочно застревала у него в голове. Вот и сейчас он задумал во что бы то ни стало добыть палку, несущую смерть, и исследовать снаружи и внутри таинственную берлогу.
А еще он горел желанием впиться клыками в шею страшного двуногого животного, которого боялся и ненавидел.
За последнее время ни одна большая обезьяна не только не осмеливалась напасть на человека, но даже не смела показаться около хижины. Антропоиды боялись смертоносных громов и сейчас с явной неохотой следовали за своим вожаком.
Но сегодня хозяин берлоги что-то не показывался. Медленно, осторожно и безмолвно обезьяны приближались к хижине, дверь которой была распахнута настежь. Даже детеныши, вцепившиеся в материнскую шерсть, не издавали ни звука - черная палка нагнала страха на весь обезьяний народ. Поэтому стая двигалась очень тихо, чтобы не разбудить ужасный гром.
Все ближе и ближе подходили гориллы к дому, и наконец Керчак подкрался к двери и заглянул в нее. За ним по пятам следовали два больших самца и Кала, крепко прижимавшая к груди свое мертвое дитя.
Внутри берлоги сидела белая обезьяна, на этот раз у нее в руках не было страшной палки. На постели под парусиной угадывались очертания фигуры, от которой пахло смертью, а из угла странного логовища доносился жалобный тонкий плач.