Вздохнул Каретников затяжно, сыро, но глаза и голос его были сухими, непотревоженными - грусть грустью, прощание прощанием, а есть ведь и дела; закроется за ним дверь, освобожденная от навезённых за ночь мёртвых, и госпиталь останется в прошлом. Впрочем, надо отдать дань справедливости, мёртвых стало меньше - не потому, что полегчало, поскольку по Ладоге начали привозить больше продуктов, - нет, хлебная пайка всё равно продолжала оставаться урезанной, на такую не дано выжить - а появились в Питере бытотряды, они брали на заметку тех, кто болен, слаб, обходили квартиры, доставляли воду, подсобляли с топливом, мертвецов на машинах под скорбный вой ветра и снега увозили на далёкий Пискаревский пустырь - там, сказывают, отвели место для нового кладбища, под братские могилы.
День зимний короток, всего два вороньих скачка - и нет его, наступает долгая ночь, потом ночная темень сменяется дряблой, какой-то ватной, удушливой серостью, забабахают в ней снаряды, а если погода позволит, то и бомбы - фрицы в плохую погоду летать опасаются, - потом снова надвинется темень. Был день - и нет его. Да и был ли он вообще?
К петлицам шинели Каретников прикрутил жестяные защитные кубики, которые привёз ему в подарок Кудлин, гимнастёрку украсил кубиками парадными, с рубиновым покрытием, в латунной окантовке - гимнастёрка, она ведь одежда на все случаи и все сезоны - для парадов и для будней, для лета и для зимы. Попытался потуже затянуться ремнём - дырок не хватило, ремень ёрзал на шинели. Надо было новые дырки проделать. А может, и не надо, может, ничего, что ремень на пузе вольно сидит, не так заметно, что Каретников худ - постоял немного у мутного старого зеркала. Если в прошлый раз он был противен сам себе, то сейчас ничего - жизнь во взоре появилась, щёки и лоб не такие синюшные, скулы хоть и остры, и костлявы непомерно, а есть в них что-то мужественное, упрямое, что нравится женщинам, понравится матери. И самому Каретникову нравится.
За окном темень набухла опасной разбойничьей густотою, неподалёку слышались винтовочные и пистолетные выстрелы - похоже, кого-то ловил патруль; ни звёзд, ни луны не было видно, вверху мело.
Вскоре стало мести и внизу, но это обычно бывает недолго, ветры здешние - пьяные, куражливые, правил у них никаких, дел своих они никогда не доводят до конца: пометёт, пометёт ветер и перестанет.
На кухне, где и склад пищевой был, и готовка шла, всегда вкусно пахло, Каретникову выдали буханку тёплого, проста одуряюще тёплого хлеба - даже не верилось, что хлеб таким может быть и столь сильно, до слёзного щемления в висках, до боли греть тело, руки, душу; к буханке - два синеватых спекшихся до каменной твердоты куска сахара. Сахар, говорят, с Бадаевских складов. Перед самой бомбёжкой, когда эти склады разнесли напрочь, получили, с тех пор запас этот и хранился в госпитале, расходуется лишь по разрешении главного врача:
- Куды, командир, с этим добром на ночь глядя направляешься? - спросил появившийся на кухне Парфёнов, поддел пальцем кожаную шапку, сдвигая её на затылок.
- Дед, здесь без халата появляться запрещено, - крикнула ему повариха, рыжая как огонь, худая, с крупными брызгами конопушин на щеках и носу.
- Молчи, полундра! - шаркнул валенком Парфёнов. - Лишу тя тепла, будешь знать, каково раку в студёной проруби! - Снова обратился к Каретникову: - Так куда же!
- Как куда? - Каретников не сразу даже и понял суть Парфёновского вопроса. - К матери.
- На ночь глядя? Переночуй в госпитале - утром пойдёшь.
- Э-э, нет, - Каретников похлопал по карману ватных, сшитых из неформенной "чёртовой кожи" брюк - какие выдали на складе, такие и надел, и неважно, что они были неформенные, зато тёплые. - Отпускные документы уже в кармане, время свой отсчёт начало.
- Много отпуску дали?
- Сутки.
- Мало, - Парфёнов помял пальцами подбородок. - На улице темень - глаз выколи.
- Ну-у, час ещё не самый поздний.
- Не в часе дело. С хлебом тебе, лейтенант, опасно идти. Голодный человек, он ведь как собака. Даже, пожалуй, почище, позлобнее собаки будет. Почует запах хлеба - и всё, никакая сила его уже не остановит. И "воронов" полно. - Уловил вопрос в глазах Каретникова, пояснил: - Тех, кто хлеб отымает. Специально за хлебом охотятся. Догонят с хлебом тебя, лейтенант, убьют и хлеб изымут.
- Я фронтовик, дядя Шура, не такое видел. Пуганый.
- Э-эх, молодежь, молодёжь, - вздохнул Парфёнов громко, достал из кармана какую-то тряпку - похоже, обрывок портянки, высморкался. - И куды вы все торопитесь?
В глазах у него блеснуло что-то мокрое, будто ледышка какая растаяла, Парфёнов засёк собственную слабость, насупился, сведя брови вместе, прокропотал что-то про себя невнятное. Одно лишь слово разобрал Каретников в этом кропотании: "Полундра!" Парфёнов насупился ещё больше, опустил голову, лицо его ушло в тень.
Потрогав буханку, засунутую под борт шинели, - греет тело, родимая, теплит, Каретников попрощался с непривычно шумной рыжеволосой поварихой, потом протянул руку Парфёнову:
- До свидания!
- Погоди прощаться, - пробормотал тот угрюмо, не поднимая головы, - я малость провожу тебя.
Вышли во двор, заваленный снегом, с кротиными ходами, прорытыми в завалах, с расчищенной и утоптанной благодаря Парфёновским стараниям площадкой, куда приходили машины с ранеными, привозили скудную еду, с горкой угля, заметно уменьшавшейся, накрытой сверху тряпками. От угольной горы тёмный утоптанный стежок вёл во владения Парфёнова - в "преисподнюю". Каретников хотел было сразу свернуть к воротам, но Парфёнов задержал его.
- Погодь, командир. Поначалу завернём ко мне.
Помедлив немного, Каретников согласно кивнул. Парфёнов, сутулый, низкорослый, криволапый, покатился первым по стежку к подвальной двери. Каретников следом. Парфёнов побренчал замком, раскрывая вход в свой подземный храм, предупредил Каретникова: "О притолоку голову не расшиби", первый нырнул в чёрный тёплый провал. Каретников за ним и, ничего не видя в чернильной вязкой темноте, поёжился от приятного ощущения: в подвале было тепло, как нигде, ни в одной госпитальной палате такого тепла нет. Оно и понятно - в подвале всё-таки стоит отопительный котёл, за которым Парфёнов следит как за самим собою (впрочем, не то сравнение, собственная жизнь - ерунда по сравнению с жизнью котла, умрёт Парфёнов - "свято место" пустым не будет, а вот если умрёт, лопнет котёл - большой беды не миновать, счёт смертям пойдёт на сотни - помёрзнут раненые). Когда начинаются обстрелы или немец над головою висит, бомбы швыряет, Парфёнов в бомбоубежище не уходит, у котла сидит, присматривает за ним, растворчиком трещины в кладке заделывает, если бомба грохает рядом, прикладывает чуткое ухо к тёплому боку, слушает, как котёл чувствует себя, не хрипит ли, не хлюпает ли что в нём… И доведись прямое попадание - дядя Шура Парфёнов погибнет вместе с котлом, как с неким огромным живым существом, способным переживать, мыслить, делать добро.
В следующий миг Каретников почувствовал, что на лице его, сама по себе, расплывается невольная улыбка: в котельной громко, совсем по-домашнему, как в какой-нибудь довоенной сельской хате, потренькивал сверчок - молодой, непуганый, не знающий горестей и беды. Каретников подумал, что бесхитростное, такое знакомое каждому человеку треньканье - не что иное, как голос самой жизни, чего-то надёжного, непреходящего, прочного. Это, если хотите, голос прошлого. Он стоял, улыбался, а внутри у него, совершенно в противовес состоянию, в котором он сейчас находился, рождались слёзы, печальные, жгучие, вышибающие дрожь на коже.
Нашарив на приступке спички, Парфёнов побрякал ими. Ещё не видя их, Каретников по звуку определил - довоенные, из заначки, крупные, в коробке. Блокадные спички делают из фанерки - примитивное производство. Сильно отличаются от довоенных спичек, настоящих. Блокадные - это ведь что? - бесхитростное изобретение питерских умельцев: ребро маленькой фанерной пластинки расщепляется на манер расчёски, концы "расчёски" опускаются в жидкую серу - сера застывает, - вот и спички готовы. Стреляют они, словно пушки "сорокапятки", обязательно норовят попасть серой в глаз, зло, по-котиному, шипят, плюются варом и быстро тухнут, а довоенные, настоящие - совсем другой коленкор, горят ровно, тихо, пламя у них высокое, светлое, деревянный шпенек истаивает до самых пальцев.
Чиркнул спичкой Парфёнов, запалил коптилку - толстобокий зелёный пузырёк из-под лекарства, в который было налито отработанное машинное масло, "отработку" Парфёнов добывал у шоферов приходящих с фронта санитарных машин; в самодельный жестяный кругляш, вырезанный из консервной банки, было продето медное дульце, в дульце вставлен нитяной фитиль, фитиль впитывает в себя "отработку" и чадит, потрескивает, воняет, но горит. И ничего горит!
- Садись, - Парфёнов на ходу хлопнул по табуретке, приставленной к верстаку.
Верстак у Парфёнова и обеденным столом был, и спальным ложем, и собственно верстаком, Парфёнов его убирал, холил, здесь пил чай и читал газеты. Из угла, из тёплой дрожащей темени, в которой не переставая ярился, веселил душу сверчок, Парфёнов притащил ещё одну табуретку, поставил рядом. Сел. Посмотрел куда-то в сторону, спросил:
- Шинель-то чего не снимаешь?
"Команды такой не было", хотел было сказать Каретников, но вместо этого вопросительно приподнял плечи - и так ведь понятно дяде Шуре Парфёнову, почему не снял, времени нет, уходить надо. Хлеб до матери необходимо тёплым донести.
- Снимай, снимай шинель, тут тепло, - Парфёнов вытащил из кармана кисет, сдёрнул с него ботиночный шнурок, служивший завязкой, распахнул горло: - Кури! - Добавил многозначительно: - Табак не простой, а самый лучший среди всех блокадных табаков. "Берклен" называется.