"Когда безмолвная и смущенная, я готовлюсь слушать с вниманием чтение Священного Писания нашей игуменьи, что же! ее голос, кажется, слабеет и пропадает, и я его только слышу; ибо сладостные звуки его речей всегда отзываются в моем сердце!
Ужас! наконец, когда я с раскаянием влекусь пред судилище Божие, там опять он... ибо любовь есть единственное преступление, в котором я могу себя обвинять". - И она начала плакать.
- Преступление! разве это преступление? О, моя матушка! если б ты не умерла, ты находилась бы тут; моя голова покоилась бы на твоих коленях. Ты... твоя рука разбирала бы еще длинные, волнистые мои волосы; и ты научила бы меня, преступление ли это, ибо я тебе во всем бы призналась.
Видишь ли, матушка, меня уверили, что я должна быть счастлива в монастыре, но что для этого мне надобно покинуть свет; я сказала: да, ибо тогда еще не знала, что когда свет... будет он. Потом меня нарядили, убрали как святую и повели на праздник, на коем вол убил двух христиан; мне так сказали, ибо я во все продолжение сего ужасного зрелища скрывалась на груди игуменьи.
Но вдруг раздался крик удивления, и я подняла голову: то был... то был он, да, он устремил на меня взгляд... который убьет меня, и сказал мне первый раз: Для вас, синьора, и в честь ваших голубых глаз, прекрасных, как лазурь небес. Потом он устремился быстрее, и я содрогнулась против воли.
В другой раз таким же голосом, с таким же взглядом он сказал мне, улыбаясь и приветствуя меня правой рукой: Опять для вас, синьора, и в честь ваших алых уст, пурпурных как коралл Первана.
И, неустрашимо, он ожидал чудовища, рога коего были обагрены человеческой кровью, и поразил его у ног моих.
Трепет объял меня, я простерла вперед руки, столь я боялась за него; ибо, мне казалось, если б он был ранен, то я умерла бы от его раны. Тогда он взял мою руку, о! совсем против моего желания, добрая матушка... и поцеловал ее тут, да, тут... Видишь, мои губы зарумянили это место...
И утомленные ее веки сомкнулись. Она оперлась на изголовье и продолжала тихим и прерывистым голосом:
- И может быть, ты мне сказала бы, матушка: "Итак, ты его очень любишь, моя Розита! Хорошо, вы будете обручены, и Бог благословит вас". О! да... обручены... Вот мой обрученный, как он прекрасен!.. Цветы, повсюду цветы... Вот мои подруги в длинных белых покрывалах, торжественный звук органа... и толпа, повторяющая подобно мне: "Как прекрасен ее жених!" Ах! вот престарелый священник; его рука трепещет, соединяя нас: он мой!.. Это мой супруг! Это мой супруг!.. О! матушка, останься... Ты меня оставляешь? Твой супруг с тобою, мой ангел! Матушка! добрая матушка!..
Счастливая девушка! она спала. Не правда ли, я повторяю, что монастырь Санта-Магдалины есть почтенный монастырь?
ГЛАВА VII
Левант
...La muerte!!
Смерть!!
Дон-Кихот.
Левант есть восточный ветер, при его дуновении неустрашимейшие моряки бледнеют. Он не из тех невинных ветерков, кои воздымают волны, подобные горам; нет, море тогда поднимается не высоко, ибо сила Леванта такова, что он разбивает валы, расстилает их могуществом давления, какое производит столп воздуха на поверхность воды.
Но при всем том необходимо, чтобы кормчий бодрствовал на руле; Пресвятая Дева! чтобы он неусыпно бодрствовал, ежели не хочет видеть свой корабль исчезнувшим в вихре шквала!
В это время солнце блестит, небо бесподобное, светло-голубое, с красивыми облаками ярко-розового цвета, составляющими прелестный вид.
Суда большого груза, как то: корабли, фрегаты и корветы, маневрируя со всевозможным благоразумием, должны, однако, опасаться порывов сего ветра; но галиоты, тартаны, шлюпы почти неизбежно должны погибнуть, по причине их великой наклонности к погружению, по коей справедливо названы эти суда нырками.
Если опасность велика днем, ночью она становится чрезвычайной, особенно во время лавировки у берегов, которые, не будучи удобопроходимыми, окружены быстринами в четыре и в пять узлов.
Итак, была ночь, и левант, свирепствовавший у берегов Вельды, усеянных скалами, был несколько сильнее достопамятного ветра в девяносто седьмом году, который потопил множество судов, стоящих на Кадикском рейде; известно, все тогда погибло: и люди, и добро.
Словом, то был один из тех мощных ветров, во время которых матросы робеют и веруют в Бога.
Звезды сверкали, и волны, сталкиваясь, излучали столько фосфорического блеска, что вся обширная темная равнина была почти освещена тысячами синеватых искр и, за исключением леванта, ревевшего пуще грома, поистине, то было великолепное зрелище.
Два шлюпа береговой стражи, преследовавшие тартану-двойника Хитано, крутились на этой зияющей пучине.
Они спустили марсели, стаксели, укрепили румпеля, и шестьдесят три человека, составлявшие оба экипажа, были крепко заняты в орлопе своим расчетом с совестью. Так как не находилось между ними священника, то они исповедовались друг другу.
Исповедание само по себе вещь удивительная; на берегу, например, в деревенской церкви, коей оконца пропускают веселый луч солнца, когда вы отправляетесь в долгий, долгий поход, и когда ваша престарелая бабушка, поставив за вас свечу Богородице, стоит там на коленях вся в слезах: о! да, тогда, благотворно исповедание на ухо добродетельному и умному седовласому священнику, который, выходя из исповедной и опираясь трепещущей рукой на вашу, говорит вам: "Сын мой, навестим мою паству, которая пляшет там, на берегу ручейка, и мимоходом занесем бутылку моего доброго вина старому бедному Жану-Луи.".
Исповедание такого рода, да, я понимаю: но на море, посреди бури, когда только силой руки можно избегнуть очевидной смерти, когда валы сталкиваются и разбиваются с яростью на корабле; когда каждую минуту вы видите исчезнувшим что-нибудь из вашего такелажа; когда мачты гнутся и трещат; когда волна бьется и ревет на палубе, развертывается, бежит и увлекает людей, реи, боты... О! по-моему, исповедание тогда дело почти неуместное.
Сказано, румпеля были привязаны на двух шлюпах, плывших по одному направлению, и никого, никого не оставалось на палубе судов, которые шли решительно по воле Божьей; но в тактике, как видно, это плохая выходка: ибо шлюп "Рака Св. Иосифа" по причине угла, который составился между его рулем и килем, уклонившись более, нежели его спутник: "Благословение Семи Скорбей Богородицы", набежал прямо на сей последний, ударил его в корму; и так как задняя часть судна слабее, нежели передняя, то бушприт "Раки Св. Иосифа" пробил гакаборт "Благословения Семи Скорбей Богородицы", и устремившаяся в отверстие вода потопила сей шлюп с его шестидесятью исповедниками. Но шлюп не сразу пошел ко дну.
"Рака Св. Иосифа" почувствовал от непомерного сотрясения, им испытанного, что произошло нечто необыкновенное, и потому был послан штурманский ученик, который готовился исповедоваться в своем шестьдесят третьем грехе, посмотреть, что случилось. Он тотчас вскарабкался на палубу, увидел бушприт и гальюн почти совершенно разбитыми и на расстоянии ружейного выстрела другой шлюп, корма которого была погружена в воду, а передняя часть возвышалась еще над волнами. На эту переднюю часть сбежались все, кто остался из экипажа.
Капитан тонущего судна сложил свои руки у рта наподобие воронки и с помощью этой наскоро изобретенной трубы кричал что-то с большим жаром ученику штурмана, который сделал также из своих рук род слухового рога.
Но к несчастью, "Благословение Семи Скорбей Богородицы" стоял под ветром, и ученик штурмана не слыхал ни слова; но так как ему приказано было посмотреть, что случилось, то он и устроился на стеме и смотрел.
Некоторые из утопающих бросились в море, но, ракой Святого Петра! макрель не могла бы повернуться по ветру, а им надлежало плыть против ветра, волн и быстрины, чтобы достигнуть шлюпа, который, впрочем, находился весьма близко.
Невозможно. Они утонули, неосторожные, ослепленные отбоем валов, которые, хлестая по лицам, оставляли на них кровавые следы.
Ученик штурмана все это видел при свете своего фонаря, стараясь ничего не пропустить: ни судорог, ни скрежета зубов, чтобы донесение его было подробно; но он за них молился Богу, бедное, доброе дитя!
Вскоре передняя часть шлюпа погрузилась сильнее, и те, которые пережили это бедствие, взобрались на фок-мачту, которая одна возвышалась над морем, и любопытно было видеть эту мачту, на которой человеческие головы висели, да простят мне сравнение, как вишни на тех гибких прутьях, какие так нравятся детям.
Сей стержень, обремененный людьми, не остался и десяти минут над водой; он потонул; но в продолжение десяти минут, пока он погружался... какая произошла драма.
Тогда оставалось только двое на мачте, два брата, кажется, люди набожные и благомыслящие; но любовь к жизни взяла верх над братством; ибо будучи детьми, о! они очень любили друг друга! Прекраснейший из плодов был тот, который они делили между собой, и в одной сделанной шалости их мать всегда находила двух виновных. Позже они боготворили одну женщину; они убили ее, дабы она не принадлежала ни кому из них. Они были испанцы, извините их. За это их сослали на пять лет на галеры; старший бежал, но, не успев никакими способами освободить своего брата, снова простер свои руки к цепям и спину к палкам, не желая покинуть своего возлюбленного брата.
Словом, то были два добрых и верных товарища; но что же делать когда смерть перед глазами? тогда позволительно быть немного эгоистом.