Работы было так много, что я смог опять высунуться на улицу только в полдень. Несмотря на время дня, улица была почти пуста. Город казался молчаливым и зловещим; он был пуст, как в полночь. Небо было бледным, снег прекратился, и мороз превратил его в белую хрустящую корочку на поверхности земли. Даже сейчас - таковы свойства человеческой памяти - я помню, с каким ощущением крошил ее своей обувью. Вдохнув в последний раз морозный воздух, я повернулся, чтобы войти в тепло, когда услышал в тишине отдаленный звук кнута и стоны людей. Через несколько секунд из-за угла показались раскачивающиеся носилки, которые несли четыре раба в униформе. Надсмотрщик, который бежал сбоку, махнул кнутом в моем направлении.
- Эй, ты! - закричал он. - Это дом Цицерона?
Когда я ответил утвердительно, он через плечо бросил кому-то: "Нашли" - и хлестнул ближайшего к себе раба с такой силой, что бедняга чуть не свалился на землю. Для того чтобы передвигаться по снегу, надсмотрщику приходилось высоко поднимать ноги, и именно таким способом он приблизился ко мне. Затем появились вторые носилки, за ними третьи и, наконец, четвертые. Они выстроились в ряд перед домом, и в тот момент, когда опустились на землю, носильщики попадали в снег, повиснув на ручках, как измученные гребцы виснут на своих веслах. Эта сцена мне совсем не понравилась.
- Может быть, это и дом Цицерона, - запротестовал я, - но посетителей он не принимает.
- Ну нас-то он примет, - раздался из первых носилок знакомый голос, и костлявая рука отодвинула занавеску, показав лидера патрицианской партии в Сенате Литация Катулла. Он был закутан в звериные шкуры до самого торчащего подбородка, что придавало ему вид большого и злобного горностая.
- Сенатор, - произнес я, кланяясь. - Я доложу о вашем прибытии.
- И не только о моем, - уточнил Катулл.
Я взглянул на улицу. С трудом выбираясь из следующих носилок и проклиная свои солдатские кости, на улице появился победитель Олимпия и отец Сената Ватий Изаурик. Рядом с ним стоял серьезный противник Цицерона во всех судебных заседаниях Гортензий, любимый адвокат патрициев. Он, в свою очередь, протягивал руку четвертому сенатору, чье морщинистое, коричневое, беззубое лицо я не смог узнать. Мужчина выглядел совсем одряхлевшим. Думаю, что он давно перестал ходить на заседания Сената.
- Благородные граждане, - сказал я как можно торжественнее, - прошу вас пройти за мной, и я доложу о вас вновь избранному консулу.
Я шепотом приказал носильщикам пройти в таблиниум и поспешил в кабинет Цицерона. Подходя к дверям, я услышал его голос, торжественно декламирующий "Жителям Рима я говорю - достаточно!", а когда я открыл дверь, то увидел, что он стоит спиной ко мне и обращается к двум младшим секретарям, Сизифию и Лорею, вытянув руку и сложив большой и указательный пальцы в кольцо.
- А тебе, Тирон, - продолжил хозяин, не поворачиваясь, - я говорю - не сметь меня больше прерывать! Какой еще знак послали нам боги? Дождь из лягушек?
Секретари захихикали. Накануне дня достижения своей высшей цели Цицерон полностью выбросил из головы перипетии дня предыдущего и находился в хорошем расположении духа.
- Делегация из Сената хочет тебя видеть.
- Вот уж воистину зловещее знамение. И кто же в нее входит?
- Катулл, Гортензий, Изаурик и еще один, которого я не узнал.
- Цвет аристократии? Здесь, у меня? - Цицерон остро взглянул на меня через плечо. - И в такую погоду? Наверное, это самый маленький дом из тех, в которых они когда-либо бывали… Что им надо?
- Не знаю.
- Смотри, записывай все очень тщательно. - Будущий консул подобрал тогу и выставил вперед подбородок. - Как я выгляжу?
- Как настоящий консул, - заверил я его.
По разбросанным на полу листкам своей речи он прошел в таблиниум. Слуга принес для всех стулья, но только один из прибывших присел - это был трясущийся старик, которого я не узнавал. Остальные стояли вместе, каждый со своим слугой, и явно чувствовали себя некомфортно в доме этого низкорожденного "нового человека", которого они только что скрепя сердце поддержали на выборах на пост консула. Гортензий прижимал к носу платок, как будто низкорожденность Цицерона могла оказаться заразной.
- Катулл, - любезно произнес Цицерон, входя в комнату, - Изаурик, Гортензий. Для меня это большая честь.
Он кивнул каждому из бывших консулов, но когда подошел к четвертому, я увидел, что даже его феноменальная память на какую-то секунду подвела его.
- Рабирий, - вспомнил он, наконец. - Гай Рабирий, не так ли?
Он протянул ему руку, но старик никак на это не прореагировал, поэтому, не прерывая движения, Цицерон сделал приглашающий жест:
- Прошу вас. Мне это очень приятно.
- Ничего приятного в этом нет, - сказал Катулл.
- Это возмутительно, - произнес Гортензий.
- Это война, - заявил Изаурик. - Именно гражданская война.
- Ну что ж. Мне очень огорчительно это слышать, - сказал Цицерон светским тоном. Он не всегда принимал их всерьез. Как многие богатые старики, они воспринимали малейшее собственное неудобство как признак наступления конца света.
- Вчера трибуны передали это судебное предписание Рабирию. - Гортензий щелкнул пальцами, и его помощник передал Цицерону официальный документ с большой печатью.
Услышав свое имя, Рабирий жалобно спросил:
- Я могу поехать домой?
- Позже, - жестко ответил Гортензий, и старик склонил голову.
- Судебное предписание Рабирию? - повторил Цицерон, с сомнением глядя на старика. - А какое преступление он мог совершить?
Хозяин громко зачитал документ вслух, чтобы я мог его записать.
- Лицо, указанное в документе, обвиняется в убийстве трибуна Сатурния и нарушении священных границ здания Сената. - Он поднял голову в недоумении. - Сатурний? Но ведь его убили… лет сорок назад?
- Тридцать шесть, - поправил Катулл.
- Катулл знает точно, - добавил Изаурик. - Потому что он там был. Так же, как и я.
- Сатурний! Вот был негодяй! Его убийство - это не преступление, а благое дело! - Катулл выплюнул это имя так, как будто оно было ядом, попавшим ему в рот, и уставился куда-то вдаль, как будто рассматривал на стене храма фреску "Убийство Сатурния в здании Сената". - Я вижу его так же ясно, как тебя, Цицерон. Трибун-популяр в худшем смысле этого слова. Он убил нашего кандидата на пост консула, и Сенат объявил его врагом народа. После этого от него отвернулся даже плебс. Но прежде чем мы смогли схватить его, он с частью своей банды забаррикадировался на Капитолии. Тогда мы перекрыли подачу воды. Это была твоя идея, Ватий.
- Точно. - Глаза старого генерала заблестели от воспоминаний. - Уже тогда я хорошо знал, как вести осаду.
- Естественно, что через несколько дней они сдались, и их заперли в здании Сената до суда. Но мы боялись, что им опять удастся убежать, поэтому забрались на крышу и стали забрасывать их кусками черепицы. Им негде было спрятаться. Они бегали туда-сюда и визжали, как крысы в канаве. К тому моменту, когда Сатурний перестал шевелиться, его с трудом можно было узнать.
- И что же, Рабирий был вместе с вами на крыше? - спросил Цицерон. Я поднял глаза от записей и посмотрел на старика - глядя на его пустые глаза и трясущуюся голову, трудно было поверить, что он мог принимать участие в такой расправе.
- Ну конечно, он там был, - подтвердил Изаурик. - Нас там было человек тридцать. Да, то были славные денечки, - сжал он пальцы в шишковатый кулак, - когда мы были полны жизненных соков!
- Самое главное, - устало произнес Гортензий, который был моложе своих компаньонов и, по-видимому, уже устал слушать эти повторяющиеся истории, - важно не то, был ли там Рабирий или нет, а то, в чем его обвиняют.
- И что это? Убийство?
- Perduellio.
Должен признаться, что никогда не слышал этого слова, и Цицерону пришлось повторить его для меня по буквам. Он объяснил, что этот термин употреблялся древними в значении государственной измены.
- А почему надо применять такой древний закон? Почему бы просто не обвинить его в предательстве и покончить с этим? - спросил хозяин, повернувшись к Гортензию.
- Потому что за предательство полагается изгнание, тогда как за Perduellio - смерть, и не через повешение. Если Рабирия признают виновным, то его распнут.
- Где я? - снова вскинулся Рабирий. - Что это за место?
- Успокойся, Гай. Мы твои друзья. - Катулл нажал ему на плечо и усадил назад в кресло.
- Но никакой суд не признает его виновным, - мягко возразил Цицерон. - Бедняга уже давно не в себе.
- Perduellio не разбирается в присутствии присяжных. В этом вся загвоздка. Его разбирают два судьи, которых специально для этого назначают.
- А кто назначает?
- Новый городской претор - Лентул Сура.