– Чего вы шепчетесь? – возмутился хозяин дома. – Мишаню осуждаете? Да он дитя. Его опозорили, хорошо не обобрали. Хотя именьишко ее не след и отдавать было.
– Пустое, – вмешалась супруга. – Он ей имение, она ему согласие, чтобы миром. Купили двух свидетелей. Те в консистории показали: своими глазами видели разврат Авдотьи Николаевны. Без этого никуда. Ну, думали, все, сладили дело. Как вдруг госпожа Дунина налетела коршуном. Всех застращала. И консисторию, и Гражданскую палату, и Авдотью, и Мишаню-мученика, прости Господи.
– Как застращала? – не понял генерал. – Зачем?
– Ведь на семействе пятно! – пояснил предводитель. – Разговоров не оберешься. Срам один. Уличенному в блуде консистория запрет на новый брак пишет. Авдотья без царя в голове. Согласилась.
"Видать, крепко своего прапорщика любила".
– Однако тетка не могла стерпеть, чтобы фамилию Дуниных так склоняли. У нее шесть девок на выданье. Как она их распихает, ежели Авдотью публично уличат в разврате?
– И тут наш Мишаня, дурак дураком, – сокрушенно вздохнул Николай Романович. – Говорит: тогда уличайте меня. Терпежу нету. Хочу детей законных. Годы-то идут.
– Да у него детей целый двор бегает! – махнула на мужа салфеткой Марья Ивановна. – Чего ты, спрашивается, дурень, полез? Уже сейчас был бы брат свободен…
– О чем болтаешь? – рассердился Николай Романович. – Нам дочь выдавать. Какая бы за ней слава пошла?
Интересная история. Главное – поучительная. Очень к месту, как размечтаешься о женитьбе. Голая правда. Без прикрас.
Наблюдая ссору родителей, мадемуазель Шидловская уже роняла слезы в тарелку.
– Меньшой мне брат дороже остальных! – бушевал предводитель. – Потому как последыш. За него душу отдам!
В это время явился управитель и с низким поклоном доложил, что к крыльцу приехала соседка, госпожа Ольховская.
Все за столом напряглись. Хозяева стали переглядываться. Было видно, что гостья непрошеная и очень неприятная.
– Прикатила, так зови, – бросил Николай Романович. – Не гнать же!
Но управитель мялся и мямлил, что госпожа Ольховская встала у крыльца в снег на колени и не идет. Молит о снисхождении.
Семейство поднялось и заспешило вниз, по дороге принимая у слуг шубы и шали.
– Ты что это, Анна Степановна, нас позоришь? – зарокотал предводитель, едва выйдя под портик.
– Жена нашего соседа, – шепнула генералу мадемуазель Шидловская. – Очень богатая. Ее муж Савва на нас прошлой осенью наехал.
– Как наехал?
– Очень просто. Сжег мельницу. Разломал винокуренный завод. Котел пробил, английский, больших денег стоит. Народу погубил человек до пятидесяти. У него свой завод…
"Конкуренция".
– Грозился моего жениха, если встретит, повесить на раките.
– Зачем?
– Так ведь своя дочь есть. И дворец больше нашего.
Вокруг крыльца сгрудились холопы госпожи Ольховской. Сама она приехала в крытых коврами санях. Гайдуки с факелами в руках гарцевали вокруг на холеных лошадях. Темный снег освещался бликами фонарей в руках лакеев.
Гостья стояла перед домом соседа на коленях, разметав вокруг себя шубу из черно-бурой лисицы, и билась головой в снег.
– Анна Степановна! Встань, голубушка! Не совести меня, ведь я дворянский голова! – взмолился хозяин. – На тебя-то, сирота, зла никогда не держал!
– Это правда, – продолжала шептать Катерина. – Соседка добрая. Если б не она, ее муж уж давно бы здесь всех разорил и порезал.
– Ой, не встану! – заголосила госпожа Ольховская. – Батюшка! Благодетель! Милостивец! Не погуби!
"Черти что! – подумал Бенкендорф. – Ни властей, ни закона. Как живут?"
– Помирает мой сердечный! Лихоманка его взяла! Саввушку-то, Саввушку-то моего!
– Да хоть бы три лихоманки! – разозлился Шидловский. – Мне что? Разве не он моих людей посек? Котел опять же покупной…
– Не погуби! – выла соседка. – Как ты с таким грехом жить будешь? Сыми колокол.
Вон оно что!
– Папаня после наезда в память преставившихся заказал колокол. – Все-таки хорошо, что Катерина Николаевна почла генерала достойным доверия! – Отлил на нем имена несчастных, а понизу надпись: де виноват господин Ольховский. Как в колокол звонят, язык бьет аккурат по имени "Савва".
– Сыми! Целый год у вас ударят к вечерне, а мой родимый в горячке бьется. Теперь помирать надумал.
Николай Романович насупился.
– Не сниму. Сие Божья кара.
Соседка в отчаянии закусила губы до крови, стянула с головы шапку и стала терзать свои косы.
– Прости нас, кормилец! Прости, окаянных! Куда я без Саввушки?
– Да он зверь у тебя, – робко вступилась Марья Ивановна.
– Люблю, мочи нет! Помирает.
Николай Романович потоптался, боднул головой и кликнул управителя.
– Звоните в другой колокол. Сзывайте народ на площади. А ты, Анна Степановна, не обессудь – не у меня прощения просить будешь. Простят тебя семьи убитых твоим мужем-извергом, тогда, может, и Бог помилует. А я простил. Велю колокол снять.
– Милостивец! Благодетель! – зарыдала госпожа Ольховская.
Все повлеклись к церкви. Деревня вечерила, но растревоженная звоном, разом вздыбилась и загудела. Из мазанок выбегали люди, думали, что пожар, и так с баграми и ведрами в руках собрались перед храмом. Господин Шидловский кратко изъяснил им положение.
– Супостат наш помирает. Просит отпустить душу на покаяние. Может, еще оклемается, ежели мы простим. Простим?
Госпожа Ольховская стала обходить семьи убитых. От нее отворачивались. Она падала в снег, умывалась слезами, сулила денег. Наконец, совсем отчаялась и возопила к морозному небу:
– Да простите ж вы меня, люди! Я, я не доглядела. В бане была. Мне сказали: полевать поехал. Кабы я знала! Если не помрет, пешком в Лавру пойду. Нигде покоя иметь не буду. Всех убитых там, в святом месте, помину. А его, окаянного, больше со двора не выпущу. Посажу на цепь. Любить буду.
Последнее показалось Шурке чересчур. Но народ почему-то одобрил. Видно, господин Ольховский ничего, кроме цепи, не заслуживал.
Вышел батюшка. Стал увещевать христиан в добродетели, мол, такое нам испытание Господь дает. Не только близких схоронить, но и простить врага. Сердца умягчились.
Наконец, над толпой раздались голоса: простим, простим.
– Поезжай, милая, домой, – сказал Николай Романович. – Скажи ему, злодею, отпускают люди грех. Мы в тот колокол звонить больше не будем. А завтра, на свету, начнем снимать.
Анна Степановна последний раз повалилась в снег перед толпой и была посажена своими гайдуками в сани.
– Понял, куда тебя судьба занесла? – вкрадчиво спросила княгиня Куракина, беря Шурку под руку. – Вот как здесь живут. Может, ну ее, ту вдову?
Бенкендорф не знал, что и сказать.
* * *
На другой день приехал барон Меллер-Закомельский.
– Делайте вид, что мы с вами знакомы, – шепнул ему генерал-майор. – Вчера за столом мне пришлось хвалить вас будущей родне.
– Премного благодарен, – молодой человек пожал протянутую руку. При взгляде на него становилось понятно, почему мадемуазель Шидровская выбрала этого рослого чернобрового красавца. Он сам держал себя с ней очень осторожно, с тем затаенным чувством счастья, какое – признался себе Александр Христофорович – было бы и у него, если бы тогда, в молодости, сумел настоять…
– Отцу жаловали много деревень на Слободщине, – поделился барон. – Но он все пустил по ветру. Нас трое братьев. Жить на что-то надо. Я приехал сюда заняться хозяйством. Думал даже выйти в отставку. Но понял, что ничего не смыслю. Счета, управители. Знаю, что воруют. И не могу понять, где. Едва руки на себя не наложил с тоски. Тут встретил Катю. Судьба. – Он растерянно улыбался.
"Да. И большое состояние". Завидовал ли Александр Христофорович? Хорошо, когда вместе с приданым попадется милая, ласковая, неглупая, недурная собой… Почему всегда мимо него?
Оставалось утешать зыбким будущим.
В Куньем Бенкендорфа ожидало еще одно открытие. Он не терял надежды разведать на счет Романа Шидловского, другого брата предводителя, и его злодейских планов относительно вдовы. Хозяин пригласил гостей бить зайцев. А какие тут еще развлечения? Шли по полю. Меллер шмыгал носом и то и дело пропускал беляков.
– Нет, все-таки странно! – наконец воскликнул он. – Зачем тащиться за тридевять земель в какие-то Водолаги? Ведь мы все сладили! Не пойми чья тетка! Я чувствую себя конем в манеже!
Александр Христофорович расхохотался. Вот как? Молодой человек проведал про смотрины? И, конечно, обескуражен. Столичное воспитание!
– Тут так принято, – отрезал генерал.
На лице барона отразилось отчаяние.
– А вдруг… – Он уже настроил себе радужных планов, карточных домиков и замков на песке.
– Слушайте меня, и все будет хорошо, – сказал ему Бенкендорф. – Поездка для порядка. Родные все решили. Даже если вы не понравитесь почтенной Дуниной, это ее печаль. Но традиций они не нарушат. Будут показывать вас, как медведя на ярмарке.
Капитан вздохнул. Было видно, что он покоряется только ради Катерины. Молодые заметно страдали. И в ознаменование своего молчаливого протеста Закамельский набил гору зайцев, чем немало поразил будущего тестя – глаз-алмаз.
– Вот и мой брат Роман также стреляет! – Может ли кто-то сравниться с Шидловскими? Превзойти их? Только родственник и только вровень!
– А отчего его не видно? – задал Александр Христофорович провокационный вопрос. – Он ездит к Дуниной на Крещение?