- Оттого, что перебежчики донесли - вокруг крепости минные галереи, и когда мы пойдем на приступ - тут эти мины и рванут. Светлейший писал нашему послу в Париже, чтобы добыли планы Очакова со всеми галереями. И всем говорил, что сумеет принудить турок к капитуляции без всякого приступа… Да ладно, не будем об этом. Очакова, считай, более нет на свете. Светлейший велел срыть город и крепость до основания, только замок Гасан-паши зачем-то распорядился пощадить. Там-то, в замке, когда наш полк взял его приступом… Да будет об этом… Я чай, вы тут, в столице, едва ли не лучше нас знаете, кто какую колонну на штурм вел да как пушки через лиман по льду тащили…
- А ведь в прошлую турецкую войну и измайловцы под Очаковом бывали, - заметил Гриша. - Бог весть в котором году, знаю только, что их на приступ сам Миних водил.
- Миних - это при царице Анне Иоанновне. Да ты мне лучше столичные новости объяви.
Гриша стал перечислять знакомцев и события. Андрей молчал и кивал, тихо радуясь, что нашел, чем занять друга.
Потом, когда Андрея отвели в угловую комнату и уложили, Гриша исхитрился вызвать дядю Еремея и отвел его в свою спальню.
- Что стряслось? - спросил он.
- А то не видите, сударь, - хмуро отвечал старый дядька. - Ранен мой голубчик в голову, да рана - пустяк, уж зажила почти. Но то ли от нее, то ли оттого, что в замке со стены свалился и затылком о каменюку треснулся, - глаза служить не хотят, доктор-немец приказал повязку носить.
- Лучших врачей найдем! - пылко пообещал Гриша. - Не может быть, чтобы не вылечили! Глаза-то сами целы?
- Целы. Только глядеть не хотят.
- Заставим!
- Для того и велел себя в столицу везти. Только ни с кем не хочет про это говорить, так что вы уж, сударик мой, его не допекайте.
- Вот что, дядя Еремей. Сейчас я вряд ли что сделаю - у нас дома свадьба. Машу выдаем. Помнишь Машу?
- Как не помнить. Так ведь дитя еще?
- У нас и пятнадцати лет просватывают, а ей уж восемнадцать. Вот свадьбу отгуляем - я тут же за дело и возьмусь.
- Восемнадцать… - ошарашенно повторил Еремей. - А мне-то сколько тогда?.. - и принялся считать, бормоча и загибая пальцы.
- Тебе, я полагаю, полвека давно уж стукнуло, - весело сообщил Гриша. - Коли ты соломинский дядька - то тебе его, поди, шестилетним отдали? И тебе вряд ли было менее сорока… Погоди… сколько же Соломину?!
Еремей отвлекся от вычислений и замер, приоткрыв рот.
- Двадцать семь? - неуверенно спросил Гриша. - Он всегда был старее меня на пять лет… Или на шесть? - эта арифметика оказалась чересчур сложна и для гвардейца, и для дядьки. - Так вот, дядя Еремей, к Маше отменный жених посватался, - махнув рукой на цифры, продолжал Гриша. - И он ей не противен. Славная парочка! Сам знаешь, большого приданого за Машей нет. Батюшка, чтоб ему…
- Да уж, - согласился Еремей и, не желая заставлять хозяина рассказывать об отцовских непотребствах, сказал: - Красавица, поди, выросла?
- А сам увидишь! Она тебя вспомнит… Что это - Андрей тебя зовет?
- Ох, бегу, бегу… Он, голубчик мой, бессонницей мается, пока не заснет - то одно ему, то другое…
Гриша кликнул своего денщика Ивашку, дал поручения на утро и, выпив еще с полстакана вина, лег спать.
* * *
Андрею было не по себе. Он надеялся, что дорожная усталость быстро нагонит спасительный сон - спокойный и мирный, а не тягостную дрему, прерываемую резкими колыханиями возка. Однако сон все не шел.
- Выведи-ка меня на крылечко постоять, - попросил Андрей сонного Еремея.
- И то - свежим ветерком обдует, полегчает, - согласился старый дядька. - На морозце-то сейчас хорошо… а с морозца потянет в дрему… - он накинул Андрею на плечи шубу, сам поднял с пола тулуп, которым укрывался.
Оба вышли на крыльцо. Следом за ними побрел, едва ль не с закрытыми глазами, до ветру Тимошка.
- Можно посидеть на лавочке, - предложил Еремей. - Вон она, у калитки. Свести со ступенек?
- Сведи.
Мир Андрея теперь состоял из звуков и запахов. Он уже стал привыкать к этому…
До Санкт-Петербурга по зимнику им удалось добраться очень скоро. Теперь следовало поскорее отыскать доктора Граве - как объяснил Андрею герр Баллод, молодого, но очень честолюбивого и толкового немца. Этот Граве приехал в российскую столицу за деньгами и славой и потому брался за трудных больных, чье излечение дало бы ему известность и богатых пациентов. В родном Кенигсберге он несколько раз удачно оперировал людей с поврежденным зрением.
До встречи с Граве Андрей не желал видеть никого из родни и старых товарищей. Тому были две причины: первая - слепота, а вторая - Андрей вышел из гвардии в армейский полк, потому что гвардейская роскошь была не по карману, и теперь не хотел являться перед молодыми щеголями-измайловцами нищим инвалидом. Гриша - дело особое. Гриша привязался к нему, как к старшему брату, да и был примерно в том же положении - небогат. Но Андрей рано осиротел и рос у двух полоумных теток, которые с младенчества определили его в гвардейский Измайловский полк, чтобы было чем похваляться в свете. А Гриша имел батюшку - мота и картежника. Приданое сестры Маши ему удалось сохранить чудом - умные люди помогли купить на выделенные матерью деньги ценные вещицы и спрятать их у надежного человека. Об этом приданом ходили всякие слухи, но все сходились на том, что такую красавицу можно взять и в одной застиранной рубахе.
- Стой тут, Дуняшка, - услышал Андрей девичий голосок. - Жди…
Калитка скрипнула, зашуршали юбки, пронеслись по двору быстрые ножки, гостья стала стучать в Гришино окошко, перстеньком о ставень. Андрея и стоящего рядом Еремея она впопыхах не заметила.
- Что еще такое? - громко спросил разбуженный Гриша. - Ивашка!..
- Молчи, Христа ради! - взмолился звонкий голосок. - Братец, батюшка, выручай!
- Маша… - прошептал Андрей.
Он помнил девушку еще десятилетней; бывая у Беклешовых, замечал, как та растет и меняется. Гриша все подшучивал, что растит другу жену…
- Что за диво? - Гриша в одной рубахе подошел к окну, выглянул в щель. - Сестрица? Точно! - он зажег свечу и, кутаясь в шубу, выбежал на крыльцо. - Что стряслось, Маша? Отчего ты здесь?
- Батюшка-братец! - пылко заговорила Маша. - Христа ради, помоги! Мне деньги нужны! Я знаю, тетенька тебе табакерку золотую подарила! Отдай мне, ради Бога, я тебе другую потом куплю!
- Да что стряслось? - спросил Гриша.
- Ой, Гришенька… Деньги нужны! И перстенек с рубином дай… И тот, что с алмазиками… Все, что можешь…
- Ты растолкуй! - перебил сестру Гриша. - Прибегаешь среди ночи, а коли тебя кто заметит, как ты в полку бегаешь? Днем приехать не могла или за мной послать?
- Братец, батюшка, не могла!
- Жениху донесут, как ты по ночам носишься.
- Христа ради, дай мне табакерку с перстеньками! И денег - сколько можешь… ну хоть пятьсот рублей!..
- Маша, ты вздор несешь. На что тебе такие деньги? Разве на подвенечный наряд недостало?
- Братец Христом Богом!.. Все верну!.. Не то беда случится!.. Только батюшке не сказывай!
Плачущий девичий голос был невыносим для мужского слуха, солидарность с единственной сестрой перед отцовским самодурством да и просто привязанность к Маше подсказали ответ:
- Погоди, сейчас вынесу. Прими свечу.
- Гришенька, голубчик мой, век за тебя буду Бога молить!
- Ага… - донеслось из глубины дома. - Ты сперва тот грех замоли, что из книжек моих странички для папильоток дергала!
- Дура была, Гришенька, мне же и десяти еще не было!..
- Держи. Я все в платок увязал…
Андрей слушал пылкую Машину речь и немного насмешливую - Гришину. Сбивчивые и спутанные благодарности вызвали у него улыбку - Маше, как он знал, было восемнадцать, и хрустальный голосок как раз соответствовал этим годам, звенел в ушах колокольчиком, невзирая ни на что - мелодичным.
Маша убежала. Тимошка даже подошел к забору - поглядеть ей вслед, до того ему любопытно стало.
- Ишь ты, - сказал Еремей. - Непременно ей к свадьбе каких-то затей охота… в волосы там или на груди пристегнуть… Уж эти девки… Барин, Андрей Ильич, батюшка мой! Немец тебя вылечит, ей-богу, вылечит! И на красавице своей повенчаешься…
- Как скажешь, дядя Еремей.
- Не веришь ты… Да как же не верить? Для того ли я твою милость сюда чуть не на горбу приволок? Тут этих докторов - на каждом углу! И все - немцы! Все - ученые!
- Тебе, дядя Еремей, на театре любовников играть, - сказал с крыльца Гриша. - Уж так убедительно толкуешь - и мертвую уговоришь!
- Когда у Маши свадьба? - спросил Андрей. - И кто счастливец?
- Граф Венецкий. Помнишь, преображенец? Петр Венецкий. Четыре дня всего осталось. Я страшно рад, что удалось избавить сестрицу от батюшкиной дури. Свекровь, госпожа Венецкая, батюшку страх как не любит и на порог его не пустит. А к Маше она добра. Сама на подвенечное платье дорогие кружева нашивала! - похвастался Гриша.
Андрей попытался вспомнить Венецкого. Так вышло, что фамилию он слышал часто, а встречаться вроде не случалось. Венецкие были богаты и могли позволить себе блажь - взять в дом невестку за одну лишь красоту и благонравие. Но графиня, мать женихова, славилась буйным и переменчивым нравом. То она окружала себя богомолками и не выходила из домовой церкви, молясь до рыданий, то приказывала нашить три дюжины платьев, скупала целиком две-три модные лавки и месяц странствовала по гостиным, балам и театрам (злые языки передавали, что каждому платью и новый любовник соответствовал).
- Дай Бог, чтобы Маша была в своей новой семье счастлива, - сказал Андрей.
- А ты давно тут на лавочке сидишь? - с беспокойством спросил Гриша.