Продолжал расспросы, - не очень деликатные, но слишком уж хотелось знать внутренний мир собеседника, его психологию и жизненную философию. К нему нередко являлись так называемые борцы за права человека, диссиденты, авторы всяких подпольных изданий, пасквилей на советскую действительность, но то были евреи, любезные всяким забугорным голосам, западным газетам, радио, - с теми было все ясно: явные и скрытые враги режима, жаждущие реставрации капитализма в России. С ними возились как с младенцами, боялись обидеть, задеть неловким словом, всячески юлили перед ними, каждый старался показать, что он–то против них ничего не имеет, но там, наверху, - требуют. Расставались, довольные друг другом: я тебя не трону и чем возможно помогу, а ты уж меня того… не выдавай тем, забугорным голосам, которые на весь мир ославят - и бюрократом обзовут, и ортодоксом, а то еще и прямо скажут: "дурак" или "идиот". Бьют они больно, частенько и наповал.
Боялся этих молодцов и Свирелин.
Этот же - другого сорта. Защиты у него нет. Он русский, но в России не хозяин. Положение русского у нас еще Есенин верно подметил: "В своей стране я словно иностранец… Под чужую песню и смеюсь и плачу".
- Вы писателя такого - Шевцова, знаете?
- Как же! Читал его роман "Тля". Смелый мужик! Один против такой своры пошел.
Свирелин дальше в эту тему не углублялся. Жалел, что затронул щекотливый национальный вопрос. Боялся, как бы Грачев не стал развивать его.
- Жена ваша работает?
- Да, она младший научный сотрудник в Институте биохимии.
- Ну вот, младший сотрудник. Зарплатишка–то, поди, рублей сто сорок.
- Сто тридцать.
- Вот… сто тридцать. А есть–пить надо. Вы член Союза писателей?
- Нет, меня не примут.
- Почему не примут? Вы же роман написали?
- Написал, да он шибко не нравится этим… ребятам. Их там процентов восемьдесят. А в приемной комиссии и того больше.
"Опять съехали на эту тему", - подумал Свирелин. И решил сворачивать беседу. Буркнул себе под нос:
- Позвоните мне через неделю.
Грачев поднялся и, улыбаясь, сказал:
- Рад знакомству, Николай Васильевич! Много слышал о вас хорошего.
"Он еще комплименты говорит".
- Хорошо. Идите.
Сочувственным взглядом провожал посетителя: "Надо пристроить мужика. С таким–то его характером и пропасть недолго". И еще думал: "Пчелы не прокормят. А впрочем, как знать?.."
Сцена эта, теперь уже далекая, вспомнилась отчетливо, резко, будто вырубленная на камне. И не потому он ее вспомнил, что Грачев - крамольный писатель и Свирелин отважился назначить его заместителем директора по кадрам одной столичной типографии, а вспомнился ему Грачев в связи с оброненной Ниной фразой: пятились мы с вами под напором всякой сволочи, и до тех пор, пока Россия–матушка не упала в пропасть. Не будет нам прощения от внуков и правнуков.
Она, эта мысль, и раньше тревожила его совесть, он от того и сосал свои наперстки, но вот выразить так явственно и просто…
Слова Нины прозвучали как приговор. Их и должна была произнести женщина. Она творит и созидает мир, она за него главная ответчица.
Вагон от быстроты движения покачивается с боку на бок, блики на стенах уж не мелькают, - видно, луна спряталась за облака и не тревожит сон земного мира. Свирелин и дома–то спал плохо, а тут и совсем не сомкнет глаз. Греет его душу близость Нины, этой удивительной женщины. Она спит крепко, и, видимо, ничто в жизни ее не тревожит. Года два назад рассталась с мужем, детей нет, отец еще не старый, директор большого завода где–то на Урале или в Сибири. Такая молодая, интересная, неужели нет и любовника? А если есть, что он за человек? И понимает ли, каким сокровищем обладает?..
Прав у Свирелина на Нину нет никаких, а при мысли о любовнике сердце холодеет. Нравилась она ему всегда, со времен ее девичества, а уж когда в комитет пришла, он ловил каждую возможность, чтобы увидеть ее, пообщаться с нею. Подгадывал время, чтобы после работы пригласить в машину, вместе поехать домой. Впрочем, этим не злоупотреблял. В окна смотрят десятки глаз, найдутся и любители почесать языки.
В Питер он едет с надеждой одолеть порок пьянства и начать новую жизнь. У него еще сохранились связи, многие бывшие приятели и теперь занимают видное положение; найдут и ему место. И тогда…
Мысль о Нине снова заползала в голову, и мечта о прекрасной женщине не казалась такой уж эфемерной.
Повернулся на спину, смотрит на синеватый ночной огонек.
Вспоминает самые напряженные дни в отношениях со своим главным бухгалтером, но и тогда не меркнул его интерес к Нине.
Первые серьезные трения возникли в связи с делом о подпольных дипломах, выпущенных типографией, где работал Грачев. Он однажды напросился к нему на прием и тихим, заговорщицким голосом сообщил о пяти тысячах дипломов, изготовленных в его типографии и проданных кавказцам.
- Какие дипломы? Не понимаю вас.
- Обыкновенные. Об окончании институтов, университетов.
- Ваша типография не имеет права печатать дипломы.
- Не имеет, а напечатала. Тайно, пять тысяч штук.
- А вы откуда знаете? Почему это вы мне докладываете, а не директор?
- Я председатель местной организации народного контроля. Мне поступил сигнал.
Свирелин поднялся, в волнении ходил по кабинету. Подошел к Грачеву, склонился над ним:
- Я давно знаю вашего директора, он не мог допустить.
- О директоре ничего не могу сказать, но дипломы напечатаны.
- Но вы понимаете, какой резонанс получит эта история, выйди она наружу?
- Понимаю, Николай Васильевич. И даже очень хорошо понимаю. Я потому и пришел к вам.
- Кто еще знает об этом?
- Думаю, пока двое: я да тот, кто подал мне бумагу.
- Кто он?
- Аноним. Выстрелил из кривого ружья, а самого не видно.
- А-а… Это уже легче. Ну да ладно. Вы пока никому не говорите, а я подумаю, что предпринять. Следствие будем проводить тайно. Дело в том, что типографии относятся к особо важным идеологическим объектам, и всякие серьезные решения, связанные с ними, принимаются на самом верху. Оставьте бумагу, а сами держите в секрете эту информацию.
- Будет сделано, Николай Васильевич. Не беспокойтесь.
Неспешный ход воспоминаний да мерный стук колес убаюкали Свирелина. Он уснул. И спал до того момента, когда в коридоре раздался голос проводника:
- Подъезжаем к Петербургу. Поднимайтесь!
Нина принесла чайник, и они сидели за столом, пили чай с печеньем и конфетами. На перроне их встречал Грачев с супругой Лидией Петровной. Свирелин знал, что ей за сорок, но в окна вагона заглядывала женщина совсем молодая, черноглазая, с резко очерченными бровями и длинными ресницами. "Уж не женился ли он тут на другой"? - подумал Свирелин, выходя из вагона. Но нет, представляя супругу, Грачев называет ее "Лидия Петровна". Значит, она, та самая, о которой он ему писал. У нее недавно умер муж, знаменитый ученый, директор института, а у Грачева умерла жена Надежда Николаевна, вот они и поженились. Живут на два дома - в Москве у Грачева и здесь, в Петербурге.
Нина и Лидия Петровна идут впереди, оживленно беседуют, а Грачев со Свирелиным - сзади. У вокзала сели на такси и минут через двадцать были дома.
Квартира у Грачевых просторная, комнаты большие, потолки высокие. И мебель тут была старинная, еще с прошлого века. Квартира досталась родителям Лидии Петровны от дедушки по линии отца. Как и отец, ее дедушка был крупным ученым–биологом, имел звание академика. В их квартире бывали Тимирязев, Павлов, Менделеев. Их портреты висели на стенах в гостиной. В широком просторном холле висели два небольших портрета, написанные маслом, мужчина и женщина. Мужчина пожилой, с редеющими волосами, а женщина молодая и очень интересная.
- Это - мои учителя: Геннадий Андреевич Шичко и его супруга Люция Павловна.
Хозяйка повернулась к Свирелину:
- Им, этим людям, миллионы бедолаг–алкоголиков обязаны вторым рождением. Ну да, насколько я поняла Петрушу, вы тоже хотите приобщиться к трезвой жизни.
Свирелин съежился от суровой простоты этих слов, но ничего не сказал. Не хотелось бы ему состоять в гильдии бедолаг–алкоголиков; он подумал: "Я и сам могу отрезвиться, без всяких учителей. Вот скажу им об этом".
Гостей разместили в отдельных комнатах. Потом хозяйка пригласила всех завтракать.
Сидели за круглым большим столом на кухне, служившей одновременно и столовой. Ложки, вилки, тарелки и даже салфетки - все тут было отмечено печатью стародавних времен, памятью о людях другого мира, но близких по крови и духу. Свирелину чудилось, что он слышит спокойную величавую речь людей отлетевшей эпохи, их смех и дыхание, звон хрусталя и фарфора. Есть что–то волшебное, завораживающее в предметах, переходящих к нам от далеких предков; незримо струится от них живительное тепло и, мы, прикасаясь к ним, как бы вбираем энергию прежней могучей жизни.
Обращаясь к Свирелину, без дальних предисловий заговорила Нина:
- Тут, как мне рассказал Петр Трофимович, такая картина: волшебников в Питере много, человек двадцать пять, и среди них есть волшебница, то бишь дама.
- Не нужна дама, - пробурчал Николай Васильевич. - Пойду хоть к черту, но не к даме.