* * *
Через три года службы Киприян добился перевода брата в Дудинское на должность главного пристава затундринских магазинов, построил огромный дом на две половины с торговой лавкой и начал, помимо службы, подторговывать вместе с Петром своим товаром.
Киприян Михайлович не по-казацки высок и строен. В покойную мать. Лицо светлое – луна в полнолуние. Голубые глаза под крыльями густых бровей лучатся добротой. Годы накатывались на братьев быстрее, чем волны на берег Енисея при шторме. От недавнего казачьего урядника остались лишь аккуратные соломенные усы с подусниками, как у енисейского губернатора, да отцовская шашка на стене. Казалось, кончился в нем казак. Теперь он купец второй Енисейской временной гильдии.
Под стать ему и брат. Ростом почти с него, да и красотой не обделен. Но поставь рядом – не скажешь, что они братья. Младший черноволос, временами безус, кареглаз. И голосом суровей. Людям мужавым кажется. Трубку по-стариковски курит важно и раздумчиво. Бороду и усы заводит лишь на темную пору, чтобы щеки в тепле держать. А чуть солнышко забрезжит в небе после полярной ночи – махом бреется. С января по октябрь румянцем сияет да девкам подмигивает. Даже став главным приставом, Петр по-прежнему прислушивался к советам Киприяна:
– Людей, Петруха, уважать треба. Нехай он пришлый иль тунгус. У кажного из них душа божья, а не оленья. Мы с тобой тут ради них поставлены, хоть и зашибаем лишнюю копейку. Не станет их – и нам здеся не место.
Старший брат замолкал, набивал табаком из кожаного кисета трубку, чиркал трутом и подавал младшему для растяжки тлеющую махорку:
– А ты ведь, Петруха, казак реестровый, гордость России. И земли наши Российские испокон века прирастали и хранились только казачеством. Ведь и Мангазею, и Таймыр, и Якутию кто открыл?
Петр незнайкой поднимал сначала брови, затем плечи, удивленно таращил глаза и в сомнении робко отвечал:
– Небось, казаки?
И Киприян довольно потирал ладони:
– То-то жа! Казаки! Запомни: мы шашкой в снегах не махали. В земли стылые шли с крестом и хлебом. Тунгусов от смерти спасали.
Он скользнул пальцами по подусникам и задумчиво, с огорчением, произнес:
– Пожалуй, лишь Ермак Тимофеевич кровью обагрил свою шашку в Сибири. Да Бог ему судия. Он больше бунтарь, чем казак. Стало быть, Петр, шашка в наших краях годна лишь для рубки тальника, а не людских голов. Человека ведь сдобрить можно и теплом души, и теплом костра.
– Тупить шашку о сухостой – не по-казацки, Кипа! На дрова топор сгодится. А душа доброго человека всегда греет сильнее костра. По себе знаю.
– Ты верно смикитил, братуха! Шашка для великих дел! Как говаривал наш атаман Иван Гаврилович Томилов на строевых смотрах о ней: "Без нужды не вымай, без славы не вкладывай!" Вот так-то, Петруха! А куревом не сильно увлекайся. Затягивает.
Петр редко перечил Киприяну, хоть и сомневался в некоторых суждениях, но про запас держал в уме. Иногда норовил внести что-то свое, вертел умом и так и сяк, но в итоге возвращался к исходному: Кипа прав, умнее не скажешь. Бывая с ним в тунгусских родах, ощущал уважение аборигенами Киприяна, да и пришлые люди ценили купца. Даже мудрые, но спесивые шаманы, старейшины родов и князьцы считали за честь угощать чаем старшего Сотникова, держать с ним говорку и совета испросить. Добрая слава о нем катилась от стойбища к стойбищу, от станка до станка, от человека к человеку. А пясинский шаман Нгамтусо хвалился сородичам, что в тундре появился большой ум – белый чародей Кипа Сотников, знающий все от земли до небес. И настаивал шаман выдать за купца молодую девку, чтобы нганасанский род умом наполнить. Сородичи согласно кивали головами. Они уверовали, что Кипа отведет от их рода беды. Но не ласкали его взгляд нганасанские раскосые красавицы. Посмеиваясь, он нередко говорил Петру:
– Вишь, они бесхитростные как дети. Душа у них открыта. Не лукавят. Что думают, то и говорят. И князьцом бы меня избрали, и три-четыре молодки без калыма подарили бы. Жил бы как шаман, сразу с четырьмя! А нам церковь запрещает! А пришлые русские? Сколь их с местными живет! Видел, дети какие красивые?
– Видел! Ты так все обсказал, будто женить меня собрался на юрачке.
– Нет, Петруха! Ты крещеный, а они язычники. Пока не все под нашей верой. Бывшие беглые от царского топора живут здесь еще с Ивана Грозного. Царь так и не смог их достать. От них и пошли полукровки: ни тебе тунгус, ни рус. Низовские их сельдюками кличут.
Петр наматывал все на ус и быстро освоил язык и обычаи кочевников, научился гостевать в чуме, получать от хозяев подарки и одаривать их, сидеть по-турецки и часами чаевничать.
Кроме Киприяна его не раз наставлял и Мотюмяку Хвостов, компаньон Сотниковых и владелец огромного стада саночных оленей:
– Ты, Петр Михайлович, не брезгуй! Оленя убили, кровь пьют – и ты пей! Толокно жуют – и ты жуй! Строганину едят – и ты ешь! Уважай наши обычаи – и тунгусы ответят тем же. Твой брат все прошел, прежде чем своим в тундре стать. Я тоже тунгус, но ваше все перенял, кроме курения и пьянства. Главное, что свое не забыл. Потому чтят меня и русские, и сородичи.
* * *
Киприян Михайлович сидел в горнице после бани и опивался чаем с сахаром вприкуску. На шее влажное полотенце. По покрасневшему лицу струился пот. Екатерина, рядом, за столом, набирала на нить разноцветный бисер. Купец после каждого глотка покрякивал и отирал полотенцем лицо.
– Ох, и чаек, Катенька, заварила! Седьмой пот прошибает. Вся хворь – наружу.
– На здоровье, батюшка! Это ягодки тундровые жар гонят.
И снова каждый занят своим. В горнице тикают большие часы с эмалевым циферблатом и тремя медными гирями. Потрескивают в печи дрова. Веет мягким теплом, будто и нет за окном снежной зимы. Кажется, в каждом уголке этого просторного дома идет монотонная, как ход часов, жизнь в уюте и полном согласии обитателей. Резной буфет из черного дерева, массивный дубовый стол для званых обедов, черные стулья с высокими спинками, как в губернском собрании, и широкий диван с расшитыми плюшевыми подушечками придают горнице роскоши, а хозяевам – умиротворенности. Неспешно, особенно в зиму, течет время. Киприян Михайлович, увлеченный чаепитием, прикрыл глаза. Так лучше думается. В памяти возникли проводы брата.
Петру не с руки было уезжать в верховье Енисея последним судном. У Киприяна в конце октября венчание. "Неужто он с умыслом выбрал эту пору, чтобы избавиться от меня?" – думал Петр, стоя с братом на берегу и нервно затягиваясь трубкой. Прищуренным глазом он вглядывался в Киприяна, пытаясь найти подтверждение своим мыслям. Но старший брат, заметив горечь на лице отъезжающего, у сходней парусника сказал:
– Не кручинься! У тебя дела важнее моих. Люди поймут – не осудят. Как Енисей вверху схватится – отправь весточку о банковских векселях да о налогах. В Усолье закажи пудов двести нулевого и второго помола. Но главное, выясни на Алтае все касаемо руды. А допрежь посоветуйся в Енисейске с Кытмановым.
Петр, казалось, слушал, но думал об ином. Венчание брата не давало ему покоя. Он уже не раз намекал Киприяну, что Катерина займет его место в сердце старшего брата. Петр не хотел понимать, что любовь Киприяна к кухарке совсем другого покроя, нежели к нему. Старший не раз пытался объяснить:
– Петруха! Брат мой! Меж нами любовь кровная, а с Катей я роднюсь по душе. И в сердце обе любви уживутся без урона тебе.
Петр наклонился, выбил о сапог трубку. Остался в сомнении. Не убедил брат. Может, впервые не убедил.
Киприян понял это и виновато моргал глазами. Чтобы как-то спрятать растерянность, он крепко обнял Петра и трижды поцеловал в колючие, уже не сбритые на зиму, усы.
– Не убивайся, братишка! Женитьба не порушит наш торг и родство. Я без тебя, что купец без товару, а уха без навару. Через год-другой и ты приведешь в дом енисейскую или туруханскую казачку. И пойдет род Сотниковых в рост.
– Может, и так! Но зараз на душе неспокойно. Я без тебя сиротой себя ощущаю. Ты для меня, как Святая Троица для верующих: и матушка, и татушка, и брат. Ум мой тобой прирастает.
– Верю, верю, брательник! Ну а Катерина-то как? Будет толк?
– Женись! Лучшей не выждешь. Люба она мне, и, может шибче, чем тебе. Твой верх – ты старше. Но всяка невеста для своего жениха родится. Катюша – для тебя. Оттого я и невесел. Однако в работе подвоха не жди. Всю исполню, как велел. Но душу от нее не ослобоню. Не в силах.
– Да ослобонись в мою пользу. Будто долг отдай – и забудь!
– Легко судачить! Как бы ты запел на моем месте? Я ведь не могу души лишиться, пока жив. А стало быть, и Катюши.
Киприян сочувственно смотрел на брата.
– Угораздило же тебя, Петруха! В самое сердце! А я думал, только меня.
– Лето прокрутился в делах, боль утихать стала вроде. А домой вернулся, увидел ее – и заныло в груди. Она ведь не знает. А тут ты с венчанием. По-живому резанул, хотя крови нет. Она запеклась там, в душе.
– Тут я тебе не советчик! Сам бессилен перед чарами ее. Душу свою очернить легче, чем очистить. Даже от светлых дум. Воля стала мягче пчелиного воска. Тает от огня душевного. Сам маюсь два года. Говорю тебе, а сам разумею плохо. Чую, сердце с умом не в ладах. – И добавил: – С Димкой потерпимей! Наставляй парнишу!