– А где, по-твоему, их было оставлять? Нарочно в угол за доску шинельку-то припрятал. Кто увидел бы ее… Кому бы она понадобилась… Самая обыкновенная шинель, только карманы перешитые. И как он, вражина, о том догадался?!
Демид, подталкивая Никодима к прихожей, молча слушал эти бессвязные объяснения. Ему было ясно, кто виноват в случившемся, кто будет за все отвечать. Сунув Никодиму в руки фонарь, он почти силой выставил напарника на крыльцо. "Поторапливайся!" – крикнул ему вслед и быстро захлопнул дверь.
Не менее полуверсты Никодим пробежал без остановки.
С Крюкова канала он повернул налево на Английскую набережную. Тут, желая перевести дух, он подошел к гранитному парапету и посмотрел на скованную льдом реку. В сиянии луны Нева казалась мертвенно-бледной равниной. Никодим решил не говорить сотрудникам секретной канцелярии про пистолеты. Широко шагая по каменным плитам, очищенным от снега, он добрался до дома корабельного мастера Немцова, который стоял четвертым от угла при Ново-Адмиралтейском канале, впадающем в Неву.
Всякие подробности вроде изготовления гречневой каши, подгоревшего мяса, появления доктора Дорфштаттера в кухне и метания тарелки в Демида, а также разбитого потом зеркала в гостиной, прозвучали у Никодима вполне правдоподобно. Но чего-то в его речи не хватало, чтобы объяснить бесконечные запинки, испуганный взгляд, пальцы, лихорадочно перебирающие край длинной пелерины.
– Ты все сказал? – Аржанова посмотрела на охранника в упор.
– Да. То есть нет. То есть почти все…
– Ну?
– Эт-то… Куда-то подевалось оружие. Прямо из шинели, – Никодим опустил руки в боковые прорезные карманы и вывернул их наизнанку. – С утра еще были. Оба. Сам заряжал. Десять грамм пороха, свинцовая пуля диаметром 13 миллиметров. И вдруг нету…
– Идиот!
– Так точно, ваше высокоблагородие.
– Пять суток ареста!
– Слушаюсь, ваше высокоблагородие.
– Если он застрелится или сбежит, вообще в Сибирь пойдешь!
– Беспременно, ваше высокоблагородие…
Отто Дорфштаттер не сомневался, что Амалию Цецерскую скоро к нему привезут. Он увидит ее. Остановившиеся стрелки покажут, как и сейчас – 9 часов и 17 минут. Треугольный осколок, чудом уцелевший от всего зеркала, отразит ее высокую, тонкую фигуру. Из-за белых кусков мейсенского фарфора, разбросанных повсюду на полу, она не захочет ходить по гостиной и сразу сядет около него на кушетку. Тогда он скажет ей: "В России холодно. В России пусто без тебя. Будет ли наше венчание в церкви и пышная свадьба?…"
Вдруг он услышал, что в коридоре отодвигают кушетку от его двери. На цыпочках старший шифровальщик подошел к ней и приник ухом к скважине. Шелест платья и легкие женские шаги донеслись до него.
– Otto, öffnen Sie, die Tur, bitte. Das ich bin, Amalie… – прозвучал ее голос, усталый и печальный одновременно.
Доктор математических наук теперь стал очень осторожным. Он сначала вернулся к столу и положил пистолеты в карман своего кафтана кофейного цвета и только после этого взялся за кочергу, просунутую в обе дверные ручки из литой бронзы. Дверь он сперва приоткрыл всего на ладонь и увидел Амалию Цецерскую, стоящую прямо перед ним уже без шубы и шляпки, но в шали, накинутой на плечи.
В руке она держала шандал с тремя свечами. Неровное пламя освещало ее лоб, завитки волос на висках, прямой нос, чуть припухлые губы. Однако в этом милом его сердцу облике появилось что-то новое, необычное. Может быть, тяжелый, сосредоточенный взгляд. Возможно, жесткая складка в углу рта. А еще за ней в темноте коридора проступали четыре здоровенные фигуры, знакомые ему, – Антон, Рудольф, Никодим, Демид. Ее тень падала на них и оттого их лица казались масками. Вместо глаз – только темные впадины, грубые выступы скул, крутые подбородки. На Цецерскую они смотрели преданно, как псы, готовые выполнить любой приказ. Отто Дорфштаттер поправил очки на носу и открыл дверь шире. Но сказал совсем не то, о чем думал ранее.
– Wer sind Sie in der Tat? – тихо спросил он ее.
Глава вторая
Невский проспект
В первый раз приехав в Санкт-Петербург в конце 1780 года из Херсона вместе с князем Потемкиным, Анастасия Аржанова больше двух месяцев прожила в доме, принадлежавшем архитектору Земцову и расположенном на Невском проспекте. Этот небольшой особняк на девять окон, полутораэтажный, построенный в 1740-е годы, ей очень нравился. Он находился как раз напротив Большого Гостиного Двора, где Анастасия любила посещать ювелирные и галантерейные лавки. Кроме того, от него было рукой подать – если, конечно, знать дорогу через дворы – до храма Рождества Богородицы, куда она каждый день ходила к заутрене и слушала проповедь отца Аксентия, молодого, симпатичного священника. По силе воздействия на паству он напоминал ей протоиерея Луку, настоятеля городского собора в Херсоне, собеседника и друга губернатора Новороссийской и Азовской губерний.
Нынешнее жилье на Английской набережной не пришлось Аржановой по вкусу. Широкая Нева за гранитным парапетом дышала сыростью и холодом. Скованные льдом речные пространства навевали на молодую женщину тоску. Она с нетерпением ждала приказа о завершении операции "ПЕРЕБЕЖЧИК". Наконец, он поступил. Доктор математических наук, покуролесив еще немного, признал все свершившееся непреложным фактом.
Без особых сожалений Анастасия распрощалась с полькой Эльжбетой, Антоном и Рудольфом, пожелав коллегам удачи в исполнении новых поручений секретной канцелярии Ее Величества. Турчанинов весьма торжественно вручил Аржановой премию. Это действительно был двухгодовой оклад "ФЛОРЫ" – 1200 рублей. Она тотчас отправилась на Невский проспект, чтобы узнать, не сдается ли дом Земцова в аренду снова. Анастасии повезло. Она опередила двух других нанимателей и, внеся требуемую сумму, заключила выгодный контракт с внуком архитектора, владеющим особняком ныне.
В это время из деревни Аржановки Льговского уезда Курской губернии в северную столицу уже ехали ее крепостные люди. Поезд из трех экипажей, поставленных на полозья, быстро двигался к Санкт-Петербургу по накатанному зимнему тракту. Одну повозку от пола до потолка наполняли всевозможные домашние заготовки: битая птица, молочные поросята и ягнята, кружки замороженного молока, мешки с крупами, емкости с соленьями и вареньями.
Возможно, для полного отдохновения Анастасии сейчас не хватало именно маринованных опят, собранных в аржановском лесу и закатанных в банку лично ее горничной Глафирой. Но, наверное, еще лучше было бы, если б служанка сама подала ей эту еду, посыпав грибы мелко нарубленным луком и сопроводив по своему обыкновению какой-нибудь смешной прибауткой вроде: "Наши опята – молодцы-ребята, утром срежешь, ввечеру уж новые растут!" или "Как у нас в Рязани есть грибы с глазами. Их едят, а они глядят!"
Из-за Глафиры разразился настоящий скандал, когда Анастасия готовилась к поездке в Вену.
Она непременно хотела взять горничную с собой и много рассказывала о ней Турчанинову: как Глафира, будучи десятилетней девчонкой, нянчила ее, вышедшую едва из младенческих пеленок; как по вечерам сказывала ей русские сказки; как лечила от болезней, зная от своей бабки, деревенской знахарки и колдуньи, разные заговоры, обереги и рецепты народной медицины; как умело и храбро действовала она во время путешествия по Крыму.
Статский советник пожелал взглянуть на эту уникальную женщину, и Глафира была ему представлена. Вывод Петр Иванович сделал быстрый и безоговорочный. Если госпожа Аржанова намеревается сходу провалить операцию "ПЕРЕБЕЖЧИК", то лучшего способа, чем взять горничную с собой, у нее нет. Анастасия взвилась было, но секретарь Кабинета Ея Величества остался непреклонным. Он доказал ей, что совершенно невозможно ни по внешности, ни по манере поведения выдать Глафиру за польку, за немку или за представительницу какой-либо другой европейской национальности, кроме русской. Нос картошкой, темно-голубые глаза с хитринкой, довольно широкие скулы, круглое лицо, волосы цвета спелой ржи и кряжистая рослая фигура – такой облик, характерный для жителей Среднерусской возвышенности, имела Глафира, и потому о новом путешествии со своей обожаемой госпожой даже не стоило и заикаться.
При прощании они обе расстроились.
Анастасия смахнула слезу со щеки, а Глафира рыдала в голос. Хотя давеча в полночь, при свете луны, она раскладывала карты, гадала на барыню, и все выходило отлично. Какой-то бубновый король ждал Анастасию Петровну с нетерпением, валеты беспрекословно подчинялись ее воле, дорога в оба конца лежала гладкая, ровная, без малейших остановок и препятствий. Но то было обидно горничной, что вдова подполковника Аржанова, сама себе хозяйка, женщина разумная и строгая, вдруг послушалась какого-то невзрачного господина с глазами круглыми, как у филина, за толстыми стеклами очков, и ее, служанку верную, впервые с собой не взяла.
Так причитала Глафира.
У нее за спиной стояли, мрачно насупившись, два других крепостных человека Анастасии. То были муж горничной Досифей, лакей, истопник, садовник, сторож и вообще на все руки мастер, и сын ее Николай, рослый малый восемнадцати лет от роду, приставленный к лошадям, но в Крыму научившийся обращению с огнестрельным оружием и теперь мечтающий о военной службе. Досифей держал в руках освященную в деревенской церкви маленькую иконку с ликом Иисуса Христа в латунном позолоченном окладе и с латунной же тонкой цепочкой. Чувствуя, что прощание затягивается, Глафира трижды поклонилась барыне в пояс, перекрестила ее и, взяв у мужа иконку, повесила Аржановой на шею.