Как видим, собственная позиция Василия Янчевецкого не идет дальше программы и идеалов просветительства. Но не забудем, что на рубеже веков, да и много позже, просветительство в России было духовной реальностью времени, что, коренясь в традициях русской истории, оно по-своему выражало гуманистические устремления интеллигенции, выступало составным компонентом передового общественного самосознания. Так понимал и объяснял его типологические черты В. И. Ленин, воссоздавая обобщенный портрет русского просветителя в работе "От какого наследства мы отказываемся?", написанной за год до того, как выпускник-филолог Петербургского университета Василий Янчевецкий отправился в "хождение по Руси". Ведя идейную родословную от "литературных представителей 60-х годов", то есть ответвляясь от революционно-демократических традиций общественной мысли, просветитель и на исходе века был "одушевлен горячей враждой к крепостному праву и всем его порождениям в экономической, социальной и юридической области. Это первая характерная черта "просветителя". Вторая характерная черта, общая всем русским просветителям, - горячая защита просвещения, самоуправления, свободы, европейских форм жизни и вообще всесторонней европеизации России. Наконец, третья характерная черта "просветителя" - это отстаивание интересов народных масс, главным образом крестьян (которые еще не были вполне освобождены или только освобождались в эпоху просветителей), искренняя вера в то, что отмена крепостного права и его остатков принесет с собой общее благосостояние и искреннее желание содействовать этому" . В последующие десятилетия и особенно в годы Великого Октября просветительский гуманизм был одной из тех общедемократических платформ, на которых передовая, но не всегда и не обязательно революционно настроенная интеллигенция совершала свой исторический выбор, приняв пролетарскую революцию и Советскую власть, перейдя от признания и поддержки их к сотрудничеству, включающему активное участие в строительстве новой социалистической культуры. В этом смысле- "Записки пешехода" и примыкающие к ним публикации объясняют, как и почему писатель Василий Ян оказался в рядах первых старейших творцов и мастеров советской литературы.
Созвучны "Запискам пешехода" некоторые очерки и рассказы советских лет, связанные тематически с писательскими странствиями. Таков рассказ 1947 года "Богоискатель", содержащий интересные свидетельства и документы о приезде в Россию Р.-М. Рильке, встрече с ним Василия Янчевецкого, высокой оценке поэтом "Записок пешехода" (подтверждаемой, сверх всего, фактом его собственного перевода на немецкий рассказа "Ходоки"). В текст рассказа уместно включены письма автора к Рильке и самого Рильке А. Н. Бенуа, где также говорится о "Записках пешехода".
В середине 30-х годов написан рассказ "Встреча с JI. Н. Толстым", настолько естественно звучащий в общем ключе "хождения по Руси", что при чтении его и малейших сомнений не возникает в том, что он написан под сильнейшим воздействием личных впечатлений. А между тем с Л. Н. Толстым встречался не автор рассказа, а его брат Д. Г. Янчевецкий, сам же писатель побывал в Ясной Поляне значительно позднее.
Дебютантский опыт "Записок пешехода" не прошел бесследно для Василия Яна, заметно отозвался в творчестве как журналистском, так и писательском. С ними преемственно связаны его не только дореволюционные корреспонденции, но и собственно проза, в том числе историческая, на ближайших подступах к которой создавались статьи, очерки, рассказы, печатавшиеся в советское время и, подобно "Запискам пешехода", также написанные под сильнейшим эмоциональным воздействием путевых впечатлений, непосредственно почерпнутых в новых странствиях по России и миру.
Так, первым, еще до революции, пребываниям в Средней Азии писатель обязан не одними служебными отчетами типа "Путевых заметок во время поездки начальника Закаспийской области 9-19 марта 1902 года" или деловыми, под стать докладным запискам, остропроблемными статьями и очерками "О мерах сближения населения Туркестанского края с русскими", "О ташкентских русско-туземных школах", "О вражде туркменских племен из-за нехватки земли и воды" (все это печаталось в местных газетах), но и рассказами, которые также писались под свежими впечатлениями от увиденного или по неостывшим воспоминаниям о пережитом, что не исключало в большинстве случаев повторного возвращения к ним спустя годы и даже десятилетия. Таковы, например, рассказы "Колокол пустыни" (1906) и "Тач-Гюль (В горах Персии)" (1909). Сюжет первого задан поездкой в Хивинское ханство через пески Каракумов, в основу второго легли впечатления от персидского путешествия. "Из записок русского путешественника" - такой подзаголовок дан рассказу "Афганские привидения" (1906) о "довольно загадочном" происшествии, приключившемся в совместной с американцем Хэнтингтоном поездке "вдоль афганской границы". Ташкентскими воспоминаниями вызван рассказ "Видения дурмана (Душа)" (1909), а действительным случаем, имевшим место в плавании из Порт-Саида в Одессу, - новелла "Рогатая змейка" (1907).
Фактологически достоверна его новеллистическая проза 20-х годов. В рассказе "Партизанская выдержка, или Валенки летом" (1922), написанном в Минусинске со слов сибирского партизана Петра Калистратова, восстановлен действительный эпизод гражданской войны. Подлинные имена охотников и рыбаков сохранены за героями рассказа "Загадка озера Кара-Нор" (1929), вобравшего воспоминания автора о Саянах и Туве. Свежие самаркандские впечатления наслоились на давние хивинские воспоминания в рассказе "В песках Каракума" (1928), воссоздающем боевые эпизоды борьбы с басмачеством. Наконец, к не тускневшим в писательской памяти впечатлениям от Персии, сурового пейзажа пустыни Дешти-Лут и встречи с кочевьем Машуджи восходят позднейшие, не публиковавшиеся при жизни Василия Яна новеллы "Демон Горы" (1944) и "Ватан" ("Родина") (1948).
Как видим, проза, что писалась Василием Янчевецким в дореволюционные годы и первое советское десятилетие и сразу печаталась в периодике того времени, подобно ранним "Запискам пешехода", тоже может быть отнесена к писательским дебютам. Не отпочковавшись от журналистики в силу тяготения к документализму, перечисленные рассказы в большинстве своем принадлежали литературе. Создавая их, Василий Ян пробовал себя в разном материале, все больше и чаще склоняясь от современного к историческому, пока не сделал окончательного выбора в пользу последнего. Такой решающий выбор вызревал исподволь, постепенно, и предопределяли его все те же странствия по стране и миру, обогащавшие писателя знанием, обострявшие в нем чувство истории. Подчеркнем: чувство, - ибо отечественную и мировую историю недостаточно просто знать, ее надо уметь чувствовать, переживать нравственно и эстетически.
Глубинные истоки эмоционального переживания, обостренного чувства истории в духовном мире Василия Яна приоткрывает признание, которым он завершил путевые заметки "Голубые дали Азии" (1947–1948): "Увиденные на рубеже двадцатого столетия картины полуфеодальной жизни народов Средней Азии много лет спустя дали пищу моему воображению, чтобы воскресить из небытия сцены жизни древнего Хорезма в повести "Чингиз-хан". Внешность эмира бухарского помогла созданию облика Хорезм-шаха Мухаммеда, посещение Хивинского ханства, островов прокаженных, путешествие через Каракумы и Персию помогли изобразить эпизоды жизни и гибели Хорезма… Эти поездки дали мне краски, впечатления и понимание души восточного человека".
Обратим внимание на годы, которыми датирован приведенный текст: генезис своего творчества Василий Ян объяснял ретроспективно, на склоне жизни. Впрочем, если не знать, что в отличие от "хождения по Руси" путевые заметки о среднеазиатских странствиях создавались не сразу, а во второй половине 40-х годов и не писались, а наговаривались М. В. Янчевецкому, который с трудом склонил не почитавшего мемуаристов отца к работе над воспоминаниями, причем при условии, что запишет их по его рассказу, который затем будет выправлен, отредактирован писателем, - если не знать ничего этого, то "Голубые дали Азии" легко и просто воспринять как прямое продолжение "Записок пешехода". Тем более что на заре своей журналистской и литературной деятельности Василий Янчевецкий предполагал написать как бы продолжающие их "Записки всадника" и долго вынашивал такой замысел в советское время, намереваясь сложить по опробованному в молодости образцу книгу, которая объединила бы все среднеазиатские статьи, очерки, рассказы. Поэтому между реально существующими "Записками пешехода" и "Голубыми далями Азии", как фрагментом ненаписанных "Записок всадника", прослеживается не только внешняя, формальная, но и внутренняя, содержательная связь.
Она в последовательном демократизме авторского восприятия инонационального мира, которое Василий Ян реставрировал так мастерски, что. читая "Голубые дали Азии", забываешь о дистанции в несколько десятилетий. О пережитом почти полвека назад писатель повествует живо и непосредственно, словно видит давнее по-прежнему ясными, заинтересованными. жадными до впечатлений глазами просвстителя-гуманиста, в полной мере разделяющего взгляды и убеждения тех русских людей, которые, непосредственно общаясь "с туркменами, коренным населением Закаспия, явились носителями более передовой по сравнению с тем, что здесь было, русской культуры. Они искренне полюбили Туркмению и Среднюю Азию, жили общими интересами, породнились с населявшими се народами и проделали незаметную, но великую работу по сближению с русским и другими народами России всех национальностей ее бывших "среднеазиатских владений".