Тесно здесь, но тепло – вряд ли я простужусь,
Здесь единство рядов – в полной мере!
Вот уже я за термосом чьим-то тянусь -
В нем напиток "кровавая Мэри".Вот сплоченность-то где, вот уж где коллектив,
Вот отдача где и напряженье!
Все болеют за нас – никого супротив, -
Монолит – без симптомов броженья!Меня можно спокойно от дел отстранить -
Робок я перед сильными, каюсь, -
Но нельзя меня силою остановить,
Если я на футбол прорываюсь!1971
* * *
Может быть, моряком по призванию
Был поэт Руставели Шота…
По швартовому расписанию
Занимает команда места.Кто-то подал строителям мудрый совет -
Создавать поэтический флот.
И теперь Руставели – не просто поэт,
"Руставели" – большой теплоход.А поэта бы уболтало бы,
И в три бала бы он померк,
А теперь гляди с верхней палубы
Черный корпус его, белый верх.Непохожих поэтов сравнить нелегко,
В разный срок отдавали концы
Руставели с Шевченко и Пушкин с Франко…
А на море они – близнецы.О далеких странах мечтали и
Вот не дожили – очень жаль!..
И "Шевченко" теперь – близ Италии,
А "Франко" идет в Монреаль.‹1971›
* * *
С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм
Я недавно вернулся из Штатов,
Но проблемы бежали за мной по пятам,
Вслед за ростом моих результатов.Пытаются противники
Рекорды повторить…
Ах! Я такой спортивненький,
Что страшно говорить.Но супруга, с мамашей своею впотьмах
Пошептавшись, сказала, белея:
"Ты отъелся на американских харчах
И на вид стал еще тяжелее!Мне с соседями стало невмочь говорить,
Вот на кухне натерпишься сраму!
Ты же можешь меня невзначай придавить
И мою престарелую маму".Как же это попроще сказать им двоим,
Чтоб дошло до жены и до мамы, -
Что пропорционально рекордам моим
Вырастают мои килограммы?Может, грубо сказал (так бывает со мной,
Когда я чрезвычайно отчаюсь):
"Я тебя как-нибудь обойду стороной,
Но за мамину жизнь не ручаюсь".И шныряют по рынку супруга и мать,
И корзины в руках – словно гири…
Ох, боюсь, что придется мне дни коротать
С самой сильною женщиной в мире."Хорошо, – говорю, – прекращаю разбег,
Начинаю сидеть на диете".
Но супруге приятно, что я – человек
Самый сильный на нашей планете.Мне полтонны – не вес, я уже к семистам
Подбираюсь и требую пищи,
А она говорит: "Что ты возишься там?!
Через год, – говорит, – чтоб до тыщи!"Тут опять парадокс, план жены моей смел,
Ультиматум поставлен мне твердый -
Чтоб свой собственный вес подымать я не смел,
Но еще – чтобы я бил рекорды.И с мамашей они мне устроили пост,
И моя худоба процветала,
Штангу я в трех попытках ронял на помост.
Проиграл я, но этого мало.Я с позором едва притащился домой,
И жена из-за двери сказала,
Что ей муторно жить с проигравшим со мной,
И мамаша ее поддержала.Бил, но дверь не сломалась, сломалась семья.
Я полночи стоял у порога
И ушел. Да, тяжелая доля моя,
Тяжелее, чем штанга – намного!‹1971›
* * *
Свечи потушите, вырубите звук,
Дайте темноты и тишины глоток,
Или отыщите понадежней сук,
Иль поглубже вбейте под карниз гвоздок.Билеты лишние стреляйте на ходу:
Я на публичное повешенье иду,
Иду не зрителем и не помешанным -
Иду действительно, чтоб быть повешенным,Без палача (палач освистан) -
Иду кончать самоубийством.‹1972›
* * *
По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагоне,
Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без
Кто за делом большим, кто за крупной добычей – в погони
Отправляемся мы ‹судьбам наперекор›, всем советам вразрез.И наши щеки жгут пощечинами ветры,
Горбы на спины нам наваливает снег…
‹Но впереди – рубли длиною в километры
И крупные дела величиною в век›.За окном и за нашими душами света не стало,
И вне наших касаний повсюду исчезло тепло.
На земле дуют ветры, за окнами похолодало,
Всё, что грело, светило, теперь в темноту утекло.И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры
И жены от обид не поднимают век!
Но впереди – рубли длиною в километры
И крупные дела величиною в век.Как чужую гримасу надел и чужую одежду,
Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез?
До и после, в течение, вместо, во время и между -
Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез.Мне щеки обожгли пощечины и ветры,
Я взламываю лед, плыву в пролив Певек!
Ах, где же вы, рубли длиною в километры?…
Всё вместо них дела величиною в век.‹1972›
ЕНГИБАРОВУ – ОТ ЗРИТЕЛЕЙ
Шут был вор: он воровал минуты -
Грустные минуты, тут и там, -
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами.
В иногда дурацком колпаке.Зритель наш шутами избалован -
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: "Да разве это клоун!
Если клоун – должен быть смешной!"Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:
"Вышел на арену – так смеши!" -
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, -
Клоун, правда, слишком мрачноватый -
Невеселый клоун, не живой.Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал, -
Горе наше брал он на себя.Только – балагуря, тараторя -
Все грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.Тяжелы печали, ощутимы -
Шут сгибался в световом кольце, -
Делались всё горше пантомимы,
И морщины – глубже на лице.Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас -
Будто обезболивал нам роды, -
А себе – защиты не припас.Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали -
Взяли то, что так мешало нам!Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.Зрители – и люди между ними -
Думали: вот пьяница упал…
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.Он застыл – не где-то, не за морем -
Возле нас, как бы прилег, устав, -
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.Я шагал вперед неутомимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк – уже не пантомима:
Смерть была – царица пантомим!Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты -
Грустные минуты у людей.Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживем и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно – на руках…Сгинул, канул он – как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?…
Только я колпак ему – придумал, -
Этот клоун был без колпака.1972
* * *
Он вышел – зал взбесился на мгновенье.
Пришла в согласье инструментов рать,
Пал пианист на стул и мановенья
Волшебной трости начал ожидать.Два первых ряда отделяли ленты -
Для свиты, для вельмож и короля.
Лениво пререкались инструменты,
За первой скрипкой повторяя: "ля".Настраивались нехотя и хитро,
Друг друга зная издавна до йот.
Поскрипывали старые пюпитры,
На плечи принимая груды нот.Стоял рояль на возвышенье в центре,
Как черный раб, покорный злой судьбе.
Он знал, что будет главным на концерте,
Он взгляды всех приковывал к себе.И, смутно отражаясь в черном теле,
Как два соглядатая, изнутри,
Из черной лакированной панели
Следили за маэстро фонари.В холодном чреве вены струн набухли -
В них звук томился, пауза долга…
И взмыла вверх рояля крышка – будто
Танцовщица разделась донага.Рука маэстро над землей застыла,
И пианист подавленно притих,
Клавиатура пальцы ощутила
И поддалась настойчивости их.Минор мажору портил настроенье,
А тот его упрямо повышал,
Басовый ключ, спасая положенье,
Гармониями ссору заглушал,У нот шел спор о смысле интервала,
И вот одноголосия жрецы
Кричали: "В унисоне – все начала!
В октаве – все начала и концы!"И возмущались грубые бемоли,
Негодовал изломанный диез:
Зачем, зачем вульгарные триоли
Врываются в изящный экосез?Низы стремились выбиться в икары,
В верха – их вечно манит высота,
Но мудрые и трезвые бекары
Всех возвращали на свои места.