* * *
Настоящий том вместе с томами "Д. Байрон", "П.-Ж. Беранже. О. Барбье. П. Дюпон", "Г. Гейне", "В. Гюго", "Г. Ибсен", "А. Мицкевич", "Я. Неруда", "Ш. Петефи", "О. Уайльд. Р. Киплинг", "Поэзия английского романтизма XIX века", "В. Александри. М. Эминеску. Д. Кошбук. И.-Л. Караджале. И. Славич" образуют в "Библиотеке всемирной литературы" единую антологию зарубежной европейской поэзии XIX века.
- ПОЭЗИЯ ПРОШЛОГО ВЕКА
- ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОЭЗИЯ XIX ВЕКА
- ИЛЛЮСТРАЦИИ
- Примечания
Европейская поэзия XIX века
ПОЭЗИЯ ПРОШЛОГО ВЕКА
Век, который легче всего отмерить и сразу же отрезать четкими датами 1800–1900, никак не хотел начинаться по календарю. И не потому, что все уходившее тянулось под конец слишком медленно, скорее наоборот. К 1800 году Европу уже целое десятилетие сотрясали самые бурные извержения новизны, никогда до этого еще не виданной. Великая демократия в Париже и наполеоновские узурпации власти, "восходит к смерти Людовик" и цареубийство в России, переходы войск через Альпы и грандиозные битвы на море. К 1800 году все большое уже началось, началось, как нарочно, гораздо раньше, а страна термидора, жерминаля и брюмера, казалось, вообще презрела всякое летосчисление.
Обгоняло календари и искусство. 1789: именно в год французской революции мятежный Шиллер переехал в Веймар, и уже начался его изысканный турнир с Гете. 1791: уже умер Моцарт - и как бы поверх его партитур уже пишет все более "свою" музыку Людвиг ван Бетховен (рубеж, едва ли менее важный, чем вопрос о "виновности" или "невиновности" Сальери). 1792: уже зазвучала известная нам теперь как "Марсельеза" сложенная Руже де Лилем "Военная песня Рейнской армии". 1794: уже высказался и замолчал, - хотя никто в Европе еще, казалось бы, и не начинал его слушать, - Андре Шенье. 1797: в Греции еще далеко до гимнов к свободе Соломоса и Суцоса, но само звучное имя свобода - "Элевтерия!" - уже многократно повторено в "Патриотическом гимне", распеваемом на мотив "Карманьолы". И, наконец, 1797–1798: в Германии Новалис "Гимнами к ночи", а в Англии Вордсворт и Кольридж "Лирическими балладами" уже вполне открыли эпоху как "иенского", так и "озерного" романтизма.
Такова плотность первого же десятилетия этой новой эры, пренебрегавшей привычными календарными границами.
Правда, кое-кто именно в строгой верности календарю попытается открыть новую страницу или в своей личной поэтической судьбе, или в общем литературном деле, или же в одиноко, но с неуклонной уверенностью предпринимаемом споре. Именно в 1800 году, а не раньше "озерная" лирика превращает себя в теорию - и в новом издании "Лирических баллад" предисловие Вордсворта прозой отстаивает от классической чопорности "природность", раскованную простоту и свободу воображения. Именно в этот год - шедевром "Природа и искусство" - отмечает свое участие в борьбе "меры" и "безмерности" Гете: "В ограниченье лишь является нам Мастер, и лишь Закон дарует нам Свободу". Что-то рубежное и только-только еще зарождающееся, возможно, чувствует и Уильям Блейк, когда именно в этот момент жизни говорит, что, не понятого взрослыми, его хорошо понимают дети. (За долгие годы традиционные взывания к мудрости детей давно потеряли свежесть, как порой и сама детская мудрость. Но все же сегодня нельзя не удивляться, как мог блейковский "Тигр" на столетие предвосхитить величественно-жуткую, "позднеколониальную" тревогу Киплинга. Неужели и это еще в конце позапрошлого века было кем-то действительно понято?..) Наконец, поэзия верна календарю и в откликах на первые антинаполеоновские триумфы европейских армий. Придворная австро-венгерская поэзия, забыв об ужасе, который на рубеже XVII–XVIII веков наводили на Европу вести из петровской России, призывает на помощь силы с Востока; а на другом краю континента явно "малый" и скромный Томас Кэмпбелл, вдохновленный победами Нельсона, именно в 1800 году дает Британии на целые полвека восторженных декламаций свою одическую "Балтийскую битву".
Конечно, главный антибонапартовский триумф в эти годы еще не состоялся (в стихах, известных нам по блестящему переводу Фета, его воспоет немецкий участник знаменитой "битвы народов" Теодор Кернер). Не наметила всех путей и литература нового века. Еще не составлен сборник песен "Волшебный рог" (1806–1808), которым не "йенские", а уже "гейдельбергские" романтики обозначат новую - не "потустороннюю" и "ночную", а народнопоэтическую линию в европейском романтизме. И один из составителей этой книги, Клеменс Брентано, еще и не задумал своей главной поэмы с так и не дописанным, по странно знакомым нам финалом: неприкаянный, мятущийся и грешный художник обретает знак высшего прощения в "венчике из роз" ("Романсы о розовом венце"). Мануэль Кинтана еще не написал оды "К Испании" (1808) с ее патриотической формулой, тоже перешагнувшей через целое столетие: "Скорее смерть, чем подчинение тирану!" До самого 1815 года не находит издателя знаменитая и давно написанная Фосколо негодующая "Речь к Наполеону". Не открыт и Андре Шенье: это будет в 1819 году, и отзовется это вовсе не только в лире Ламартина и де Виньи, но и в том "истинном романтизме", к которому стремился автор "Бориса Годунова". Вальтер Скотт, не потревоженный пока что успехами Саути и Байрона, пишет стихи - именно стихи, а не прославившие его романы… Многое еще и не начиналось.
А порою даже казалось, что и вообще не начнется. Ведь то, что для нас сейчас сводится к размеренному отсчитыванию тактов - 1789… 1791… 1797…- для тогдашнего человека было ужасающими взрывами, подлинным концом света, и эти взрывы потрясали мир словно по единому замыслу, - и с улицы, и через литературный салон. Романтики остроумно говорили о провидении: если наша жизнь есть сон, то есть кто-то, кому он снится… Но здесь, пожалуй, нужны несколько другие образы. Астрономия, летосчисление и высшее провидение настолько отступали перед вырывавшейся из под их контроля историей, что первые годы века для многих могли покатиться кошмарным светопреставлением, а не сладостным сном и началом.
Все привычное было подорвано настолько глубоко, что если бы в 1800 году еще попытался взять слово жанрово упорядоченный и даже в дерзости и смехе размеренно-чинный XVIII век, это было бы несколько странным: "отменно тонко и умно, что нынче несколько смешно", как манеры екатерининского старика из "Онегина". А между тем иногда именно так и случалось, и где-то в глуши среднеевропейских усадеб еще писались какие-то и впрямь греко-латинские стихи "на гранариум" (!) сельского хозяина:
Восемнадцатого столетия
Осенью последнего года
Заложены хранилища эти
На Шандора Борбея расходы…
Вот они, вопросы XIX века: Наполеон и "Элевтерия" - или сельские заботы? "Балтийские битвы" - или мирные "озера"? Амбар с зерном и простая лошадь - или "гранариум" и "сие благородное четвероногое животное…"? Что здесь завершение и излет, а что - взлет и начало?
Нам и по русскому опыту знакомы такие вопросы. Но это не означает, будто мы уже давно готовы сейчас же дать на них ответ: что именно камерно, периферийно и устарело, а что объемно, ново и жизнеспособно. Ведь певцы "озер" ведали, что творили, и всецело соприкасались с бурями времени (Вордсворт не впустую побывал в Париже в самые катастрофические дни революции); а певец "гранариума" Михай Чоконаи Витез (1773–1805), смирнейший, казалось бы, эллинист и анакреонтик, прошел как заговорщик и "вольтерьянец" чуть ли не через эшафот. И именно после жестоких испытаний, а не от недостатка их он создавал лучшие произведения, классически ясные по своим гармониям.
Как много поэтов романтического века, пройдя через жесточайшие превратности судьбы, остались "классиками" в своих художественных идеалах; сколь многие из них самостоятельно, а не слепо выбрали близкий себе тип романтизма; сколь многие устояли перед самым мощным напором нового: "Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою…" И тем не менее вовсе не были списаны в архив истории, вошли в сокровищницу столетия. Очевидно, загадка жизнеспособного и устарелого сложна. И, наверное, столкновение бурной новизны с твердыней традиций было совсем по только противостоянием олимпийского Веймара буйному Парижу - и даже не Веймара Иене. Речь идет о внутренних полюсах духовной жизни - и Парижа, и Иены, и самого Веймара. Художественный спор, что же есть "Природа", "Свобода" и "Закон", разгорался тогда и внутри классической Аркадии, куда еще за десять лет до начала века к Виланду, Гердеру и Гете приехал из Иены Шиллер. Шел этот спор "внутри" и для каждого серьезного художника. Узлы, завязанные XIX веком, надо еще долго не рубить, а бережно разгадывать, разматывать, расправлять.