В высшей степени странная для умирающего форма поведения. Существо, которое уже почти на том свете, крадет, – причем крадет не что-нибудь, в чем оно остро нуждалось бы в данный момент (например, ампулу с новокаином, который прекратил бы боли!), а… дико даже представить себе это! – ру-ка-ви-цу! Во-первых, абсолютно неясно, почему больница оказывается местом, где наличествуют рукавицы, – не котельная все-таки! А во-вторых, прямо-таки изумляет тот факт, что в столь критической ситуации Зайчик внезапно начинает испытывать такую острую потребность в предмете, отнюдь и отнюдь не отвечающем ситуации…. Рукавицу, к тому же только одну! Невероятно.
Этот акт первой кражи тревожит. Тревожит и несколько, мы бы сказали, подрывает авторитет Зайчика, которого мы вроде как уже успели полюбить и тут же похоронить, получается, Зайчик не вполне таков, каким мы его себе представляли. Он вор! Впрочем, очень может быть, что мы имеем дело с какой-нибудь роковой случайностью, которая незамедлительно даст о себе знать: Зайчик, например, пребывает в бреду и не отвечает за свои действия…
Ничего подобного. Ситуация не проясняется, и к разговору об украденной рукавице мы больше не вернемся. Факт, как говорится, совершен. Прискорбно. А повествование продолжается:
"Привезли его в палатку…"
что же, стало быть, из больницы увезли и привезли в некую "палатку". Не в палату – больничную, – а в "палатку", туристическую скорее всего: сомнительно все-таки, чтобы повествователь с помощью уменьшительного суффикса столь некстати намекал на убогость нашего больничного быта или испытывал особую нежность к больничным палатам! Оставим этот странный суффикс на совести рассказчика. Странно другое: непонятно, на каком основании зайчика из больницы увезли. В больницу ведь не для того привозят, чтобы дать возможность украсть рукавицу. И потом, почему вообще такой необычный маршрут: из больницы в туристическую палатку, на лоно, извините за выражение, природы?
Есть, между прочим, и еще одна несообразность: чего это умирающего – пусть даже укравшего рукавицу! – Зайчика возят туда-сюда? насчет больницы вопросов не было, но вот злополучная эта "палатка"!…
Объяснить все эти странности мало кто возьмется. Никто, пожалуй, не возьмется, особенно когда узнает о дальнейших событиях, которые развиваются с головокружительной быстротой:
"Он украл там шоколадку…"
Палатка, значит, была торговая, что-то вроде автолавки. Впрочем, это уже никому не важно. Важнее другое: действия почти покойного Зайчика (которого отныне начинает хотеться называть Зайцем, поскольку симпатии к нему едва ли не безвозвратно утрачены) приобретают устрашающую регулярность. Заяц ворует все, что плохо лежит. Он клептоман. Впрочем, и это не самое важное! А самое важное то, что Заяц, со всей очевидностью, не умирает, но ведь Охотник стрелял прямо в него! И нам было сказано, что от этого выстрела наповал Заяц незамедлительно начал умирать! похоже, нас дезинформировали или, во всяком случае, недоинформировали по вопросу о поразительной живучести безобразного этого Зайца… И уж совсем невозможно взять в толк, почему кражи свои живой и здоровый как бык Заяц совершает при явном попустительстве окружающих! Они явно сквозь пальцы смотрят на его проделки, может быть, они все еще заблуждаются, считая состояние Зайца критическим? Но ведь факты же вопиют!
Вот тут и становится окончательно понятно: Заяц – симулянт. Он воспользовался случайным выстрелом случайного Охотника (помните; "Вдруг Охотник выбегает…") в корыстных целях: чтобы безнаказанно тащить отовсюду что ни попадя. Экий отвратительный тип! И как только мы могли испытывать к нему сочувствие?
А попустительство окружающих продолжается:
"Привезли его домой.."
Оставим в стороне вопрос о том, почему "домой" (а не, допустим, в тюрьму, что логичнее!), – пусть даже эта "доставка на дом" сама по себе кажется просто кощунством, – прочтем лучше последнюю строку безумного этого сочинения:
"Оказался он живой!"
Ничего себе "оказался"! он уже раньше "живой" оказался. Он был живой все это время: и когда умирал, и когда крал. Тогда уже не было никаких сомнений: мертвые не крадут.
А интересно, этим вот сведением, что "оказался он живой", от нас чего добываются? Чтобы мы испытали чувство облегчения или, не дай Бог, радости за "зайчика"? Да пропади он пропадом, аморальный этот Заяц, вор и симулянт! Лучше бы он умер там, где "вышел погулять", – тогда мы не испытали бы такого жестокого разочарования…
Конечно, история могла бы иметь и другой конец; дескать, привезли его в больницу, вылечили, он вышел оттуда как новенький, отправился в лес, затаился в кустах и загрыз случайного охотника… даже двух или трех охотников. Но такой конец, тоже какой-то странный…
И да и нет, и все что угодно
Постояв на опустевшей ЧАСТНОЙ ПОЛЯНЕ, Петропавел вздохнул и отправился в направлении ИГОРНОГО МАССИВА. На склоне ближайшей из гор примостился ухоженный домик.
Над дверью висел колокольчик, а на маленькой медной табличке у входа было написано: "Пластилин Мира. Звонить 126 раз". Петропавел вздохнул и принялся названивать. Раза два он сбивался и начинал сначала, но на третий раз постарался быть внимательнее и, аккуратно считая звонки, прозвонил ровно столько, сколько нужно. На сто двадцать шестой звонок – не раньше! – дверь распахнулась, и перед Петропавлом предстал толстенький человечек без возраста с радушием на лице.
– Вы ко мне или не ко мне? – спросил он у Петропавла, словно в доме жил кто-то еще.
– По-видимому, – отозвался Петропавел, стыдясь лохмотьев. – Здравствуйте.
– Я так и подумал! – обрадованно ответил человечек. – То есть я, конечно, подумал не так. Мой дом иногда принимают за КАПИТАНСКУЮ ДАЧКУ, хотя он совсем на нее не похож. Она на соседней горе. Там живет Тетя Капитана-Франта. Но Вы начали звонить в колокольчик – и на сто двадцать шестом звонке мне наконец показалось, что Вы ко мне.
– А тут кто еще живет, кроме Вас? – поинтересовался Петропавел.
– Да никого, я один, – и человечек улыбнулся, жестом приглашая Петропавла войти. Тот вошел и спросил:
– Зачем же тогда столько раз звонить? Если тут никто, кроме Вас, не живет, хватило бы и одного звонка.
– А тут еще много жильцов, кроме меня, – снова улыбнулся человечек, провожая Петропавла из абсолютно темной прихожей в абсолютно пустую комнату. Петропавел пристально посмотрел на хозяина:
– Простите, я так и не понял: Вы все-таки один тут живете или не один?
– Я тут один живу, – улыбка уже совсем не сходила с его приветливого лица. "Сумасшедший!" – подумал Петропавел, а хозяин любезно предложил:
– Садитесь, пожалуйста! – и сопроводил предложение жестом, означавшим присутствие в комнате стульев, по крайней мере нескольких. Петропавел оглядел пустую комнату повнимательнее: для внимательного взгляда она тоже была пуста.
Они постояли молча. Через продолжительное время хозяин спросил:
– Может быть, мне помочь Вам выбрать куда сесть? – Он схватил Петропавла за плечи и властно начал пригибать его к полу. Тот последовательно не сопротивлялся, решив лучше посидеть на полу, чем спорить с сумасшедшим. Однако у самого пола, когда он готов был уже ушибаться, под ним неожиданно возникло кресло, в которое он довольно удобно впечатался. Хозяин снял руки с его плеч, сказал "уф" и сел в пустоту, тоже мгновенно преобразовавшуюся в кресло. Этот эффектный трюк человечек сопроводил словами:
– Разрешите представиться: Пластилин Мира.
Петропавел привстал в кресле – представиться в ответ, но кресло незамедлительно исчезло из-под него. Он растерянно взглянул на хозяина, однако на его месте в пляжном шезлонге расположился уже кто-то другой – сухопарый англизированный старик в плавках и с махровым полотенцем вокруг шеи, который кивнул и сухо отрекомендовался:
– Пластилин Мира.
– Как? Вы тоже? – опешил Петропавел и, забыв о пропаже кресла, упал в пространство, услужливо выстроившее под ним шезлонг.
– Почему тоже? – вроде бы даже обиделся пляжный старик. – Я тот же самый Пластилин Мира. Только я уже не тот. Но дело не в этом.
– А в чем? – спросил Петропавел и почувствовал себя глупо.
– Ни в чем, – был ответ. После ответа была тишина.
– Если Вы по-другому выглядите – по-другому и называйтесь! – неожиданно для себя приказал Петропавел.
– Приятно, когда тобой руководят. – Старик ухмыльнулся. – Не понимаю только, зачем это нужно – смешивать имя с носителем имени. Одно и то же имя соотносится с тысячами носителей одновременно. Даже если я вообще исчезну из жизни, мое имя останется существовать и будет иметь значение. Поэтому не надо так уж прочно прикреплять его к тому жизнерадостному идиоту, с которым Вы познакомились до встречи со мной.
– Но это же были Вы! – Петропавел начинал запутываться.
– Я никогда не был идиотом, – отрезал старик и с сожалением добавил: – Не очень-то Вы хорошо воспитаны.
– Я только хотел сказать… – Петропавел совсем растерялся, – я… хочу спросить: где же истина?
– Если Вы у меня об этом хотите спросить, то не спрашивайте, как бы сильно ни хотелось. У меня с истиной сложные отношения. И вообще тут у нас понятие истины как-то совсем неуместно. Все истинно. И все ложно. За что ни возьмись – ни доказать, ни опровергнуть. Предложить Вам чаю или кофе – или не предлагать?
– Как Вам угодно, – Петропавла обидела формулировка вопроса.
– Мне все равно, – ошарашил его Пластилин Мира.