Коклит. На мой взгляд, слаще живет тот, у кого под боком молодая и милая женка, и он обнимается с нею, когда захочет.
Памфаг. Только прибавь: иной раз - и когда не захочет. А я люблю удовольствие беспрерывное. Кто взял жену, счастлив один месяц; кому достался богатый приход, наслаждается и радуется всю жизнь.
Коклит. Но одиночество печально! Даже Адаму в раю было бы не сладко, если б господь не соединил его с Евою.
Памфаг. Был бы приход побогаче, а Ева всегда найдется.
Коклит. Но тебе ведомо, что удовольствие не в удовольствие, если оно сопряжено с дурною славою и нечистой совестью.
Памфаг. Ты прав, и потому я намерен разгонять Печаль одиночества, беседуя с книгами.
Коклит. Да, приятнее этих друзей нет. Но вернешься ли ты к своей рыбной ловле?
Памфаг. Вернусь, если удастся раздобыть новую наживку.
Коклит. Золотую или серебряную?
Памфаг. Хоть какую из двух.
Коклит. Не сомневайся - отец даст тебе все, что нужно.
Памфаг. Он страшный скряга! Да и не поверит он в другой раз, когда узнает,' что я не сберег его денег.
Коклит. Таков уж закон игры.
Памфаг. Но он в эту игру не играет.
Коклит. Если он не даст, я укажу тебе, откуда можно взять столько денег, сколько сам пожелаешь.
Памфаг. Какая радость! Указывай скорее, у меня уже сердце прыгает.
Коклит. Пожалуйста, когда угодно.
Памфаг. Ты нашел клад?
Коклит. Если бы нашел, то для себя, не для тебя.
Памфаг. Наскрести бы сотню дукатов - и надежда оживет.
Коклит. Да я тебе показываю, откуда можешь позаимствовать хоть сотню тысяч!
Памфаг. Что же ты меня не осчастливишь? Не томи меня дольше! Говори, откуда!
Коклит. Из Будеева "Асса". Там найдешь неисчислимые мириады, хочешь в золотой монете, хочешь в серебряной.
Памфаг. Поди-ка ты со своими шутками сам знаешь куда! А из той сокровищницы я уплачу тебе свой долг.
Коклит. Конечно, но ровно столько, сколько я тебе сперва из нее же и отсчитаю.
Памфаг. Теперь я вижу, что ты просто зубоскал.
Коклит. Что ж, у кого нос, а у кого и зубы.
Памфаг. Шутить в важном деле - это зубоскальство, и ничего больше. Тут впору скрежетать зубами, а не скалиться. Будь ты на моем месте, ты б не шутил. А ты из меня делаешь посмешище.
Коклит. Да я и не думаю насмехаться! Я говорил от души и спроста.
Памфаг. Спроста! Врешь - и не покраснеешь, и глазом не моргнешь. Но мне бы не мешкать, а отправляться домой - узнать, как там и что.
Коклит. Застанешь очень много нового.
Памфаг. Это понятно. Главное - чтобы ничего огорчительного!
Коклит. Желать никому не возбраняется, да только ни у кого еще не сбывалось такое желание.
Памфаг. Нот еще какую пользу принесет каждому из нас путешествие: после приятнее будет дома.
Коклит. Не уверен. Я вижу, как люди ездят в Рим и по семь раз. Эта чесотка, если уж нападет, так зудит и зудит - без конца.
Исповедь солдата
Ганнон. Трасимах
Ганнон. Откуда к нам, Трасимах? Уходил ты Меркурием, а возвращаешься Вулканом.
Трасимах. Какие там еще Меркурии, какие Вулканы? О чем ты толкуешь?
Ганнон. Да как же: уходил - будто на крыльях улетал, а теперь хромаешь.
Трасимах. С войны так обычно и возвращаются.
Ганнон. Что тебе война - ведь ты пугливее серны!
Трасимах. Надежды на добычу сделали храбрецом.
Ганнон. Значит, несешь уйму денег?
Трасимах. Наоборот, пустой пояс.
Ганнон. Зато груз необременительный.
Трасимах. Но я обременен злодеяниями.
Ганнон. Это, конечно, груз тяжелый, если верно сказано у пророка, который грех зовет свинцом.
Трасимах. Я и увидел и совершил сам больше преступлений, чем за всю прошлую жизнь.
Ганнон. Понравилось, стало быть, воинское житье?
Трасимах. Нет ничего преступнее и злополучнее!
Ганнон. Что же взбредает в голову тем, которые за плату, а иные и даром, мчатся на войну, будто на званый обед?
Трасимах. Не могу предположить ничего иного, кроме одного: они одержимы фуриями, целиком отдались во власть злому духу и беде и явно рвутся в преисподнюю до срока.
Ганнон. Видимо, так. Потому что для достойного дела их не наймешь ни за какие деньги. Но опиши-ка нам, как происходило сражение и на чью сторону склонилась победа.
Трасимах. Стоял такой шум, такой грохот, гудение труб, гром рогов, ржание коней, крики людей, что я и различить ничего не мог - едва понимал, на каком я свете.
Ганнон. А как же остальные, которые, вернувшись с войны, расписывают всё в подробностях, кто что сказал или сделал, точно не было такого места, где бы они не побывали досужими наблюдателями?
Трасимах. Я убежден, что они лгут почем зря. Что происходило у меня в палатке, я знаю, а что на поле боя - понятия не имею.
Ганнон. И того даже не знаешь, откуда твоя хромота?
Трасимах. Пусть Маворс лишит меня наперед своей благосклонности - пожалуй, что нет. Скорее всего, камень угодил в колено или конь ударил копытом.
Ганнон. А я знаю.
Трасимах. Знаешь? Разве тебе кто рассказал?
Ганнон. Нет, сам догадался.
Трасимах. Так что же?
Ганнон. Ты бежал в ужасе, грохнулся оземь и расшиб ногу.
Трасимах. Провалиться мне на этом месте, если ты не попал в самую точку! Твоя догадка так похожа на правду!
Ганнон. Ступай домой и расскажи жене о своих победах.
Трасимах. Не слишком сладкой песнею она меня встретит, когда увидит, что муж возвращается наг и бос.
Ганнон. Но как ты возместишь то, что награбил?
Трасимах. А я уж возместил.
Ганнон. Кому?
Трасимах. Потаскухам, виноторговцам и тем, кто обыграл меня в кости.
Ганнон. Вполне по-военному. Худо нажитое пусть сгинет еще хуже - это справедливо. Но от святотатства, я надеюсь, вы все-таки удержались.
Трасимах. Что ты! Там не было ничего святого. Ни домов не щадили, ни храмов.
Ганнон. Каким же образом ты искупишь свою вину?
Трасимах. А говорят, что и не надо ничего искупать - дело ведь было на войне, а на войне что бы ни случилось, всё по праву.
Ганнон. Ты имеешь в виду - по праву войны?
Трасимах. Верно.
Ганнон. Но это право - сама несправедливость! Тебя повела на войну не любовь к отечеству, а надежда на добычу.
Трасимах. Не спорю и полагаю, что не многие явились туда с более чистыми намерениями.
Ганнон. Все же утешение: не один безумствуешь, а вместе со многими.
Трасимах. Проповедник с кафедры объявил, что война справедливая.
Ганнон. Кафедра лгать не привычна. Но что справедливо для государя, не обязательно справедливо и для тебя.
Трасимах. Слыхал я от людей ученых, что каждому дозволено жить своим ремеслом.
Ганнон. Хорошо ремесло - жечь дома, грабить храмы, насиловать монашек, обирать несчастных, убивать невинных!
Трасимах. Нанимают же мясников резать скотину, - за что тогда бранить наше ремесло, если нас нанимают резать людей?
Ганнон. А тебя не тревожило, куда денется твоя душа, если тебе выпадет погибнуть на войне?
Трасимах. Нет, не очень. Я твердо уповал на лучшее, потому что раз навсегда поручил себя заступничеству святой Варвары.
Ганнон. И она приняла тебя под свою опеку?
Трасимах. Да, мне показалось, что она чуть-чуть кивнула головой.
Ганнон. Когда это тебе показалось? Утром?
Трасимах. Нет, после ужина.
Ганнон. Но об ту пору тебе, верно, казалось, что и деревья разгуливают.
Трасимах. Как он обо всем догадывается - поразительно!… Впрочем, особенную надежду я возлагал на святого Христофора и каждый день взирал на его лик.
Ганнон. В палатке? Откуда там святые?
Трасимах. А я нарисовал его на парусине углем.
Ганнон. Вот уж, конечно, не липовая, как говорится, была защита - этот угольный Христофор. Но шутки в сторону: я не вижу, как ты можешь очиститься от такой скверны, разве что отправишься в Рим.
Трасимах. Ничего, мне известна дорога покороче.
Ганнон. Какая?
Трасимах. Пойду к доминиканцам и там задешево все улажу.
Ганнон. Даже насчет святотатства?
Трасимах. Даже если бы ограбил самого Христа да еще и голову бы ему отсек вдобавок! Такие щедрые у них индульгенции и такая власть все устраивать и утишать.
Ганнон. Хорошо, если бог утвердит ваш уговор.