Мы не можем ни вернуться назад во времени, ни принять такую ситуацию. Некоторые бойко разрешили эту дилемму: они обнаружили точку анти-Канетти, точку уменьшения скорости движения, которая позволила бы вернуться в историю, в реальное, в социальное, подобно тому, как спутник, затерявшийся в гиперпространстве, снова возвратился бы в земную атмосферу. Ложный радикализм сбил нас с дороги в центробежном пространстве, витальный всплеск возвращает нас к реальности. Преодолев навязчивую идею ирреальности истории, внезапного коллапса времени и реального все вновь становится истинным, заново обретает смысл.
Возможно, они правы. Возможно, нужно было остановить это кровоизлияние ценностей. Достаточно террористической радикальности, достаточно симулякров - возрождение морали, веры, смысла. Долой фаталистический анализ!
По ту сторону этой точки лишь события без последствий (и теории без выводов), и именно потому, что они сами поглощают свой смысл, они ничего не преломляют, ничего не предвещают. По ту сторону - лишь катастрофы.
Событие или язык становятся совершенными лишь тогда, когда овладевают своим собственным способом исчезновения, инсценируют его и достигают таким образом максимальной мощности проявления.
Катастрофа - это событие в максимально возможном чистом виде, еще более событийное, чем событие, - но событие без последствий, которое оставляет мир в состоянии саспенса. Раз смысл истории утрачен, раз пройдена эта точка инерции, всякое событие становится катастрофой, становится чистым событием без последствий (но в этом и кроется его мощь).
Событие без последствий - как человек без свойств Музиля, как тело без органов [Делеза], как время без фиксации в памяти [Бергсона].
Когда свет улавливается и заново поглощается своим собственным источником, происходит резкая инволюция времени в самом событии. Катастрофа в буквальном смысле: инфлексия или искривление, из-за чего происходит совпадение начала и конца, они сводятся в одно, конец возвращается к началу, аннулируя его и оставляя место событию, которому ничего не предшествует и за которым ничего не следует - чистому событию.
Это также катастрофа смысла: событие без последствий отличает тот факт, что все причины могут быть ему безразлично приписаны, безо всякой возможности выбора среди них… Его первопричина также непостижима, как и его предназначение. Невозможно повернуть вспять ни течение времени, ни направление смысла.
Всякое событие сегодня фактически без последствий, оно открыто для всех возможных интерпретаций, и никакая из них не способна установить смысл: равновероятность всех причин и всех следствий - многократная и алеаторная атрибуция.
Если вокруг события сужаются волны смысла, памяти и исторического времени, если вокруг результата сглаживаются волны казуальности (а сегодня событие доходит до нас как волна, оно не только "странствует по волнам", оно и есть волна, которая дешифруется не в языковых и смысловых терминах, а только и сразу же в терминах цветового ощущения, осязаемости, атмосферности, в терминах сенсорных эффектов), то это потому, что свет замедляется, и из-за некого гравитационного эффекта свет события, то, что несет его смысл за пределы самого события, свет, носитель сообщения, замедляется, вплоть до остановки, и то же происходит со светом политики и истории, который мы воспринимаем очень смутно, или со светом небесных тел, которые мы наблюдаем лишь в виде тусклого подобия.
Нужно постичь катастрофу, которая подстерегает нас в замедлении света, - чем медленнее свет, тем медленнее он покидает свой источник, - таким образом, вещи и события не позволят ускользнуть своему смыслу, замедлят его эманацию и перехватят то, что раньше они преломляли прежде поглощения его абсолютно черным телом.
Научную фантастику всегда привлекали скорости, превышающие скорость света. Однако гораздо удивительнее был бы регистр низких скоростей, до которых мог бы опуститься свет сам по себе. Скорость света - то, что обеспечивает реальность вещей, так как именно она гарантирует своевременность улавливаемых нами образов. С заметным изменением этой скорости исчезло бы всякое правдоподобие казуальной вселенной. Все вещи интерферировали бы во всеобщем беспорядке. Действительно, скорость света - наша система отсчета, наш бог, она стала нашим абсолютным показателем. Если свет понизится до относительных скоростей, исчезнет трансценденция, не будет больше Бога, чтобы распознать своих, вселенная погрузится в неопределенность.
Именно это происходит сегодня с электронными средствами связи, когда информация начинает циркулировать повсюду со скоростью, равной световой. Нет больше абсолюта, который был бы мерой для всего остального. Но за этим ускорением нечто начинает абсолютно замедляться. Возможно, мы начали абсолютное замедление. Что если бы свет замедлился до "человеческих скоростей"? Что если бы нас охватил замедленный поток изображения, ставший медленней наших собственных действий?
Таким образом, нужно обобщить случай, когда свет доходит до нас от давно уже погасших звезд, - их изображение, прежде чем дойти до нас, преодолевает световые годы. Если бы свет был гораздо медленнее, то множество вещей, в том числе и самых близких, давно бы постигла участь тех погасших звезд: мы бы их видели, они были бы там, но их бы там уже больше не было. И не было бы даже реальное в этом случае чем-то, чей образ еще доходит до нас, когда само оно уже исчезло? Аналогия с мысленными объектами и ментальным эфиром.
Если представить свет очень медленным, то тела могли бы приблизиться к нам быстрее, чем их изображения, что бы тогда произошло? Мы сталкивались бы с ними, прежде чем смогли бы увидеть их приближение. Впрочем, можно представить, в противоположность нашей вселенной, в которой все тела медленно движутся со скоростями, совершенно низкими по сравнению со скоростью света, вселенную, где тела перемещались бы с невероятными скоростями, за исключением света, который был бы очень медленным. Это был бы всеобщий хаос, который уже не регулировался бы мгновенностью световых сообщений.
Свет был бы как ветер с переменными скоростями, даже с мертвыми штилями, во время которых никакое изображение не достигало бы нас из зон застоя.
Свет был бы подобен запаху: различен в зависимости от тела, он почти не распространялся бы за пределы непосредственного окружения. Сфера световых сообщений, затухающих на расстоянии. Изображения тел почти не распространялись бы за границы определенной световой области, за ее пределами больше не существуя.
Или более того, представить свет, движущийся с медлительностью материков, континентальных плит, которые наползают друг на друга и вызывают землетрясения, разрушающие все изображения и наше восприятие пространства.
Можно ли представить себе медленную рефракцию лиц и жестов, подобную движениям пловца в трясине? Как смотреть кому-то в глаза, как обольстить его, если вы не уверены, что он еще здесь? Что если замедленная кинопроекция охватит всю вселенную?
Комическая экзальтация ускорения, которое транцендентирует смысл эксплозией, - и поэтическое очарование замедления, которое разрушает смысл имплозией.
C тех пор, как ускорение стало нашим тривиальным состоянием, саспенс и замедление являются нашими современными формами трагического. С тех пор, как время растянулось, расширилось до плавающих параметров реальности, оно больше не очевидно в своем нормальном течении. Оно больше не озаряется волей. Пространство также больше не озаряется движением. Поскольку их назначение (историческое?) утрачено, нужно, чтобы нечто вроде предопределения вновь вмешалось, дабы вернуть им некоторый трагический эффект. Это предопределение прочитывается в саспенсе и замедлении. Это то, что настолько приостанавливает развитие формы, что смысл больше не кристаллизируется. Или же, в дискурсе смысла, это медленное проявление другого смысла, который имплозирует в рамках первого.
Если бы свет настолько замедлился, что сжался бы в самом себе и даже полностью прекратил бы распространятся, это ввергло бы вселенную во всеобщий саспенс.
Этот вид игры систем вокруг точки инерции демонстрирует форму врожденной катастрофы эры симуляции: сейсмическую форму. Форму, которой не достает основания, форму сдвига и сползания, растрескивания и фрактальных объектов, форму, в которой громадные плиты, целые плоскости наползают друг на друга и производят интенсивные поверхностные сотрясения.
Нас больше не поражает всепоглощающий небесный огонь, эта изначальная молния, которая была еще карой и очищением, и которая оплодотворяла землю. Нас не поражает потоп, который скорее является материнской катастрофой, имевшей место в начале времен. Это все - грандиозные формы, легендарные и мифические, не дающие нам покоя. Форма взрыва, будучи более поздней, достигла кульминации в навязчивой идее ядерной катастрофы (но, в противоположность этому, она питала миф о Большом Взрыве, взрыве как начале вселенной). Еще более актуальной является сейсмическая форма, как еще одно доказательство той истины, что катастрофы приобретают форму породившей их культуры. Города также различаются по формам катастрофы, которую они предполагают и которая является яркой составляющей их шарма. Нью-Йорк - это Кинг-Конг, black-out или же вертикальная бомбардировка: Tower Inferno. Лос-Анджелес - это горизонтальная линия разлома, расселина и сползание Калифорнии в Тихий океан: Earth Quake[Бодрийяр намекает на два фильма-катастрофы "Ад в поднебесье" (Tower Inferno) и "Землетрясение" (Earth Quake), вышедшие одновременно в 1974 году.]. Сегодня это более близкая, более выразительная форма: она из порядка расщепления и мгновенного распространения, порядка волновой, скачкообразной и внезапной коммутации. Небо больше не падает вам на голову, теперь земля уходит из-под ног. Мы в расщепляющейся вселенной, среди дрейфующих льдин и горизонтальных сдвигов.