Все эти абстрактно-онтологические суждения подкрепляются конкретным анализом общественного быта. Так, "отсроченность" как темпоральность симуляции уже являлась предметом анализа в "Системе вещей" в нескольких своих непосредственно социальных проявлениях. Во-первых, это уже упомянутое выше коллекционирование: коллекция всегда должна оставаться незавершенной, в ней обязательно должно недоставать какого-то предмета, и этот завершающий предмет (знаменующий собой смерть коллекции и, в некотором смысле, самого коллекционера), все время является отсроченным. Во-вторых, это известный феномен запаздывания серийных вещей по сравнению с модным образцом:
[…] чистая серия […] располагается совсем не в актуальной современности (которая, наряду с будущим, составляет достояние авангарда и моделей), но и не в давнем прошлом, составляющем исключительную принадлежность богатства и образованности, - , ее временем является "ближайшее" прошлое, то неопределенное прошлое, которое, по сути, определяется лишь своим временным отставанием от настоящего; это та межеумочная темпоральность, куда попадают модели вчерашнего дня […] таким образом, большинство людей […] живут не в своем времени, но во времени обобщенно-незначимом; это время еще не современности и уже не старины, и ему, вероятно, никогда и не стать стариной […] серия по отношению к модели […] представляет собой утрату времени в его реальном измерении; она принадлежит некоему пустому сектору повседневности, к негативной темпоральности, которая механически питается отбросами моделей.
Двусмысленное "послежитие" серийных вещей, уже оторвавшихся от "подлинности", сущностной полноты старинных вещей и лишь безнадежно догоняющих остроактуальное существование модных образцов, сопоставимо с тем отсроченно-посмертным псевдобытием, которым в "Символическом обмене…" характеризуются симулякры производства, общественного мнения, Революции, человеческой жизни и смерти как таковой или, скажем (в сфере художественного творчества), автоматического письма сюрреалистов, которое внешне решительно отменяет смысл, а на самом деле "только и живет ностальгией по означаемому" (наст. изд., с. 343). Серийная вещь застряла на полпути между реальностью и идеалом: реальность в ней уже отчуждена от себя самой, уже захвачена чуждым ей смыслом (ориентацией на опережающую ее модель), но никогда не сможет достичь идеальности самой этой модели. У "невещественного" же симулякра по определению нет материального тела, и для него позади остается уже его идеальная сущность, от которой он оторвался и которую он безнадежно стремится догнать. Линейная темпоральность материальных симулякров свертывается в петлю на уровне этих бестелесных подобий, захваченных бесплодным "коловращением репрезентации" (наст. изд., с. 149), головокружительной сменой сущности/видимости, сравнимой с навязчивым повторением при неврозе. Ситуация безнадежной погони здесь усугубляется, так как это погоня за собой, за собственной тенью-моделью, фактически же - за "настоящей", символической смертью, которой "доживающего" лишает паразитирующая на нем социальная инстанция. В результате получается парадоксальная ситуация, которую Бодрийяр в одной из следующих работ обозначил как "прецессию симулякров" - предшествование подобий собственным образцам:
Территория больше не предшествует карте и не переживает се. Отныне сама карта предшествует территории - прецессия симулякров, - именно она порождает территорию […].
В самом деле, если на "подделочной" и "производственной" стадии вещественные симулякры получались путем копирования некоторых реально существующих образцов, то на стадии "симуляции" образцов фактически нет - они отброшены в абсолютное прошлое "утерянных и никогда не бывших объектов", как характеризуется "реальное" в топике бессознательного у Лакана, или, что то же самое, маячат где-то в недосягаемом будущем "воображаемого". Прецессия симулякров равнозначна прецессии следствий, когда следствия возникают прежде причин; в современной экономике примером тому является коммерческий кредит, позволяющий приобретать и потреблять вещи, еще не заработав их, так что "их потребление как бы опережает их производство". И такое опережающее потребление, разрушающее причинность, связано, разумеется, со специфическим искривлением времени, как и в логике "послежития":
Невыкупленная вещь убегает от вас во времени, она никогда и не была вашей. И такое убегание вещи соответствует, на другом уровне, вечному убеганию серийной вещи, стремящейся настичь модель […] Мы вечно отстаем от своих вещей.
Во французском языке есть специальное выражение для головокружительно-безответственного наступления, безоглядного повышения ставок, симулирующего прогресс, - la fuite en avant, "убегание вперед". Наиболее очевидная в поведении азартных игроков, политиков, предпринимателей ("не сумел построить трансформаторную будку - начинай строить вокруг нее завод-гигант"), подобная "фатальная стратегия", как назвал это Бодрийяр в одноименной книге 1983 года, фактически работает и в масштабе всего современного общества, от материально-вещественных до абстрактно-институциональных его аспектов.
Однако "убегание вперед" может мыслиться не только в своей "слабой", асимптотической форме - в образе Ахиллеса, пытающегося нагнать черепаху; наряду с этим бесконечно медленным у него есть и бесконечно быстрый, "сильный" вариант - катастрофическое время экспоненциального роста или ступенчатой потенциализации. Бодрийяр еще в книге "Общество потребления" (1970) подверг критике оптимистическую идеологию "валового экономического роста"; а в "Символическом обмене…" он отмечает, что неконтролируемый и иррациональный рост происходит не только в собственно хозяйственной области:
Такую модель продуктивности - быстрый и неуклонный рост экономики, галопирующая демография, ничем не ограниченная дискурсивность - следует анализировать одновременно во всех ее планах (наст. изд., с. 334).