Повесть "Черный дьявол" - первое крупное произведение Ивана Басаргина, в котором молодой писатель талантливо воссоздаёт картины природы, портреты и характеры людей тайги во всём их многообразии. Писатель продолжает традиции "очеловечивания" животных, связанные в мировой литературе с именами и книгами Л. Толстого, А. Куприна, Р. Киплинга. Джека Лондона, и, конечно, арсеньевские традиции изображения дальневосточной природы.
Выросший в семье потомков первых дальневосточных переселенцев, автор обнаруживает глубокое знание языка, в его повести чувствуется красота Дальнего Востока, аромат его цветов, пасек, охотничьих чащоб.
Содержание:
Часть первая - ЗЕЛЁНЫЙ КЛИН - ЗЕМЛЯ ВОЛЬНАЯ 1
Часть вторая - ОДИН СРЕДИ ТАЙГИ 12
Часть третья - МАКАР БУЛАВИН 16
Часть четвертая - ЧЁРНЫЙ ДЬЯВОЛ 27
Часть пятая - ПРОЩАЙ, ЧЁРНЫЙ ДЬЯВОЛ! 34
Из дали прошлого 36
Примечания 37
Иван Басаргин
Чёрный Дьявол
Часть первая
ЗЕЛЁНЫЙ КЛИН - ЗЕМЛЯ ВОЛЬНАЯ
1
Старый пароход "Казак Хабаров" штормовал.
Вот уже вторые сутки он шел из Владивостока, шел и шел на север, в бухту Ольгу. Он резал носом волны, и вместе с ним качалось небо, качался берег. Небо, серое от косматых туч. Берег, рыжий, темный, как косуля в линьку, насупленно смотрел на пароход, грозил ему скалами, где пенился и рокотал прибой. Шторм крепчал. Слабые машины парохода уже не справлялись с ним, и пароход ушел штормовать в море. А море бурлило, будто кто-то огромной веселкой мешал воду. На море сумно, на море тошно, море - неуют. И те, кто шел на этом пароходе, много раз поглядывали на берег, пока он был виден, и думали: "Эх, на землю бы, на эту рыжую от дубков и жухлых трав землю, к ноздреватому снегу, что еще лежит в ложках; упасть на взлобок, раскинуть руки и задремать. Потом - в лесок, потом - к горбатым сопкам…"
Но пароход шел, изнывая от стонов и криков людских, пропах он сермяжным духом и потом. Тяжело ухал в провалы волн, надсадно выползал на них. Тяжко старому пароходу. Тяжко людям на нем. У всех осоловели глаза. Ничто не радует: ни будущая воля, ни земля. Всех задавила качка.
Над волнами стонали чайки. Громче всех стонала и низко кружила совсем-совсем белая чайка. Стонала и кружила над Терентием Маковым. И невдомек старому, что над ним плакала не просто чайка, а Пелагея-чайка. Ведь, по преданию моряков, души умерших в море превращаются в чаек. Терентий сидел у теплой трубы парохода нахохленный, похожий на подранка-баклана: голова на груди, высоко подняты плечи. Рядом с ним примостилась его дочь Груня. Зябко ежилась, грустно смотрела на кипень волн.
- Мама! Мама! - изредка шептали ее пересохшие губы.
А над головой мама-чайка кричала, будто что-то силилась сказать. Но разве понять людям стон чаек?..
Короткие сны похожи на забытье. Снится не палуба под ногами, а земля смоленская. На берегу тихой речушки прилепился домик, старенький, кособокий, но свой. По тропинке бежит она, Груня. С разбегу - в речку. Потом - на поля, где колосятся хлеба. Только это хлеба не Маковых, а кулака Жмакина. Своей бы земли, как об этом всю жизнь мечтали и дед и отец, земли теплой и приветливой…
Стонет Пелагея-чайка. У Пелагеи могила просторная - все море. И ни креста, ни холмика. Записал широту и долготу капитан, где похоронили покойницу Пелагею, вот тебе и могила, памятник надгробный.
- А в море холодно? - спросила отца Груня.
- В земле тоже не тепло. Могила есть могила. Ради твоего счастья поехали. Понимаешь, счастья. Нам уже много ли надо? Тебе надо. Может, хоть ты поживешь по-людски, - вздохнул Терентий.
- Зачем мне такое счастье, если мама умерла? Без приданого бы вышла замуж. А здесь что ты мне в приданое дашь - землю, чтобы схоронить меня? Да?
- Не дури! Девка на выданье, а одеть даже не во что. И в кого ты такая удалась? Тонка, пригожа. Сама знаешь, какая мужику баба нужна: чтобы в теле была, могла бы при случае вместо кобылы плуг аль борону волочь. А в тебе все барское. Но ничего, на своей земле я тебя откормлю, будешь что надо. Любой позарится.
- Зря поехали. Могла бы в город уйти, там парни за толстыми не гоняются.
Груня поднялась с котомки, неуверенно шагнула по шаткой палубе, под дырявым зипуном и сарафаном проглядывалась стройность тела. Даже лапти не могли скрыть ее маленькую, словно точеную, ногу. На длинной шее тревожно билась синяя жилка. Остановилась Груня у лееров, сквозь изморось и туман она видела, как мать, собираясь в дорогу, надсадно кашляла, засовывала в мешки нехитрую посуду, в деревянные сундуки - постель и одежду. Кричала: "Фекла, возьми вон крынку, потом когда-нибудь помянешь за упокой души!" Бабы говорили Терентию: "Не трекался бы ты с места, старик. Не сдюжит твоя старая такой дороги. Шутка ли - ехать в конец света". - "Сдюжит. Хватит нам ходить всю жизнь в батраках. Своей земли хочется. Хоть разок ее просеять сквозь пальцы". - "Умрет Пелагея. Грудная у нее болесть. Кровями харкает". - "На чугунке, не пешком. Казенный кошт обещали. Груньку надо замуж собирать. Поедем".
Чугунка… Вонючие и холодные вагоны, битком набитые людьми. Умирали дети, старики и даже мужики. Слабела и Пелагея. Но все же смогла проехать через Сибирь вольную, неуемную, через Приамурье, до моря добраться. И здесь, на море, когда пароход сильно тряхнуло на волне, Пелагея качнулась, ничком упала на палубу - и душа вон. Покойник в море! Мужики бросились к капитану, начали просить причалить к берегу, чтобы похоронить покойницу по-христиански.
- Судно не шлюпка, - усмехнулся капитан. - Кто почил в море, быть тому моряком. Эх вы, странники неуемные, бедолаги!
- Нельзя в воду. Вода - это богородицыны глаза. Грех!
- Даже славно, что глаза этой старой шлюхи посмотрят еще раз, как вы мыкаетесь. Хоронить! - приказал капитан.
Матросы завернули Пелагею в парусину, уложили на доску, привязали к ногам перегоревший колосник из топки, плюгавый попик прочел заупокойную молитву, махнул рукой, и тело по доске скользнуло в волны. И над морем, это видела Груня, тут же закружила белая-белая чайка…
Одно видение за другим проходило перед глазами Груни. Мучили озноб и тошнота. Вернулась к отцу, села на котомку, прижалась спиной к теплой трубе; отец грубовато, по-мужицки, привлек ее к себе, сказал:
- Не печалься, ей уже все едино. Все будем там, - махнул он рукой в небо. - Будем думать, как живые, о живом. Земли дадут, коней купим, одену тебя в шелка… Одни остались, теперь нам держаться друг за друга. А может, когда и люди помогут.
Из трюма вылез долговязый и по-мальчишески узкоплечий Федька Козин, знакомый по вагону парень. Он еле добрался до борта:
- Ой, моченьки нет! Все нутро вывернуло! - стонал он.
- Иди сюда. Здесь тепло, и на ветру тебе полегчает, - позвала Груня.
Федька дополз до пароходной трубы и калачиком свернулся у ног девушки, будто задремал. Груня тонкими пальцами перебирала его кудряшки, жалеючи ласкала. Вместе ведь проехали всю землю российскую.
В скулу парохода ударила крутая волна, обняла старый пароход, подержала в тугих объятиях и отпустила, ушла к берегу.
Из каюты вышел рослый, чисто одетый мужчина, похожий на купца. В глазах суровинка, между бровей упрямая складка. Уперся крепкими ногами в дощатую палубу, долго смотрел на изломанный волнами горизонт, на чаек, потянулся до хруста в суставах, скосил глаза на Груню, тряхнул густой, с рыжинкой шевелюрой, усмехнулся. Он давно приметил, что эта девчонка подсматривает за ним. Чуть не наступая на руки и ноги лежащих на палубе людей, уверенно пошел к ней. Наклонился, дохнул на Груню спиртным перегаром, взял ее за подбородок, сказал:
- Горюешь, девка? Не горюй. Мать уже не вернешь из моря. Пошли со мной в каюту! Не пожалеешь. А? - Легко оторвал от палубы Груню и поставил на ноги.
Груня вспыхнула, оттолкнула от себя обидчика, зло бросила:
- Не продажная я!
- Вот чертовка! - отшатнулся он. - Люблю шалых, сам шалый. Ну, ну… "Когда б имел златые горы и реки, полные вина…" - пропел и уже серьезно спросил: - Ну так идешь?
- Пошла бы, да упряжь не в коня! - сверкая темными глазами, ответила Груня, смерив его взглядом с ног до головы.
- А мы подберем упряжь! Да! Одеть бы тебя в шелка и сатины - княгиня! Черт! Пошли, озолочу, или я не Безродный! - он попытался обнять Груню, но она увернулась.
Проснулся Федька, поднялся, качаясь от морской болезни, двинулся на Безродного:
- Не трогай девку, ну!
- Сиди ты, сморчок! - с усмешкой сказал Безродный и ударил Федьку.
Тот упал и растянулся на палубе. Он был сильным парнем, в другое время не уступил бы Безродному - между пальцами гнул пятаки, - но штормовая качка изнурила его.
- Ах ты, мурло! - раздался крик Калины Козина, Федькиного отца, он в это время вылезал из трюма. - Наших бить? Ишь растрескал харю - жиром лоснится.
Калина, сбычась, подошел к Безродному и сильно ударил в грудь. Тот охнул и отлетел на добрых три сажени.
- Вот так-то, господин хороший. Охолонь, говорю. Ишь нашел моду обижать слабых. Укорочу руки-те!
Безродный вскочил. Лицо его налилось кровью. Схватился было за наган, но вовремя одумался. С наганом против всех не навоюешь. Выдавил из себя: