А их одиннадцать - там, на станции Лазарев. Они тоже отзимовали свое и должны возвратиться домой. Должны во что бы то ни стало, иначе их вера в Полярный закон будет подорвана!
Не все поймут меня правильно. Не слышал, а знаю, в каютах кое-кто меня поливает: "Заупрямился, старый черт, не иначе с женой по радио поругался - наказывает". Быть такого не может, чтоб не поливали, осточертели холодные воды хуже горькой редьки. Насчет запланированного ремонта, перерасходов уже намекали - так, между прочим, за обедом в кают-компании. А на вторую зимовку людей оставить дешевле? Это как и что считать. По деньгам, может, и дешевле, а вы мне скажите: сколько стоит месяц полярной тоски? Я-то знаю, сколько: один год жизни. И Семенов знает и Гаранин, они не в вертолет - в закон верят. Жаль, что старые полярники, хранители закона, понемногу расстаются с высокими широтами - естественная убыль, а молодежь избалована техникой, уж слишком верит в ее всемогущество. Коля Белов с чьих-то слов рассказывал, что Чкалов то ли в шутку, то ли всерьез бросил: "Авиация кончается с теплым туалетом". Пошутил, наверное, но все равно здорово сказано. Прошлого не вернешь, но как-то обидно, что дороги, на которых гибли первопроходцы, для нынешней молодежи пустяк: похрапывают в самолете, даже вниз лень взглянуть…
Ладно, молчу, разворчался, старый хрыч, молодежь ему, видишь ли, не угодила. В том, что нам за пятьдесят, не молодежь виновата, друзья мои…
Ох, Серега, Андрей, знали бы вы, каково мне сейчас…
Самойлов погасил сигарету, кивнул Лосеву и направился в радиорубку. И оттуда в эфир понеслось:
- Дизель-электроход "Обь" вызывает станцию Лазарев, "Обь" вызывает Лазарев, Самойлов просит Семенова, прием…
БАРМИН
Уже несколько дней бушует пурга, и мы, как пришпиленные жуки, торчим в помещениях под толщей снега.
На третий день я открываю великую истину: высшее благо, дарованное человеку природой, - это сон. В забвении человек всемогущ: он побеждает страдание и обретает крылья; ни волшебная лампа Аладдина, ни философский камень не делают человека таким богатым, сильным и счастливым, как это делают сновидения. А главное, сон, как ничто другое, убивает время. Супермен будущего, которому сон заменяют таблетки, вызывает у меня жалость: этот несчастный лишится иллюзий, блаженных часов отрешения от жизни. Он никогда не поймет мудрости прекрасных слов поэта: "Я б хотел забыться и заснуть…"
Тихо забившись в свой угол, я продолжаю размышлять. Мы сидим в кают-компании, каждый из нас вроде бы занят своим делом, но это лишь видимость: наши уши, как локаторы, настроены на доносящуюся из радиорубки морзянку.
- Пи-пи-пи! - Веня подходит к двери радиорубки, прислушивается. - Костя, о чем пищит морзянка?
Костя Томилин делает вид, что не слышит. Он уже целый час выводит аршинные буквы на склеенных в длинную ленту синоптических картах.
- Док, - Веня с заговорщическим видом кивает в сторону Томилина, - выжми из него расшифровку.
Для таких натур, как Веня, бездеятельность - смертная мука. Один маломощный дизелек на трех механиков - насмешка над Веней Филатовым, которого распирают молодость, сила и неутолимая жажда деятельности.
- Костя, голубчик, - проникновенно говорю я, - ты же известная полярная сирена, очаруй "Обь", примани ее к нашему пустынному берегу своей сладкозвучной морзянкой!.. О чем они там, Костя?
Томилин многозначительно молчит. Они, радисты, хорошо воспитаны, разглашать эфирные новости имеет право только начальник.
- Тайны мадридского двора! - Разочарованный Веня прижимает к себе гитару, берет аккорд.
Так что вы не беспокойтесь,
Климат здесь вполне хороший.
То, что я забыл галоши,
Вас тревожить не должно.И добавлю, что к тому же
Зонтик тоже здесь не нужен,
Потому что видел лужи
Я последний раз в кино…
Я люблю, когда Веня поет. Не столько потому, что мне так уж нравится его исполнение, сколько потому, что па это время он целиком погружается в себя и перестает цапаться е Дугиным, что всем уже надоело.
- Фонтан иссяк? - Костя откладывает карандаши и удовлетворенно смотрит на им же созданное произведение искусства. - Помоги повесить, бард. У тебя кнопки, док?
Мы вешаем на стену плакат:
ДО ПРИБЫТИЯ "ОБИ" ОСТАЛОСЬ "0" ДНЕЙ
- Женька, подай красный карандаш, - не слезая с табурета, просит Дугина Веня. - Здесь вкралась опечатка.
- Испортишь! - пугается Томилин. - Какая там опечатка?
Веня зачеркивает ноль и ставит над ним жирный вопросительный знак.
- Пожалуй, правильно, - оторвавшись от книги, замечает Груздев. - Пятый день сплошные вопросительные знаки.
- Пробьется, - весомо говорит Дугин.
- Когда - вот в чем вопрос, - с гамлетовским скептицизмом изрекает Груздев.
- А чем нам плохо? - с той же весомостью продолжает Дугин. - Живем не в балке, а в теплом доме, и, главное, суточные опять же идут.
Груздев смотрит на него с затаенной насмешкой.
- Удовлетворяйся малым, - бормочет он, - и крохи большого будут для тебя счастьем.
- Че-го? - не понимает Дугин.
- Это я так, про себя.
- Георгий Борисович говорит, что ты очень умный, - разъясняет Веня и, намеренно заглушая ответ Дугина, проводит пальцами по струнам.
Надеюсь, это краткое письмо
Вам сократит и скрасит ожиданье.
Но срок придет, и в виде эскимо
Я к вам вернусь, как прежде, на свиданье…
Наблюдать людей - моя профессия, я все-таки врач. Будь я с вами менее откровенен, то сказал бы "наблюдать и лечить", но лечить я не очень-то умею. Нинина бабушка, к примеру, с трудом расписывается за пенсию, но куда лучше меня лечит простуду и радикулит, а старик фельдшер, с которым я три года проработал в заштатной больнице, втихаря советовал больным выбрасывать все лекарства, кроме аспирина и валерьянки, потому что был абсолютно уверен, что одновременно преодолеть болезнь и наносимый лекарствами вред организм человека не в состоянии. Вот вырезать грыжу, обработать рану или срастить кость - другое дело, здесь я кое-чему научился, но вылечить, скажем, насморк - прошу прощения, ждите, пока пройдет сам собой. Поэтому я считаю, что моя профессия - наблюдать людей, чтобы по совокупности мелких признаков понять, к какой болезни они предрасположены, и по мере надобности с ученым видом знатока изрекать истины.
Вот, например, Груздев. Врач ему понадобится через сто лет - констатировать угасание этого будущего долгожителя. В тридцать четыре года у него сердце и легкие юноши, нервная система и аппетит совершившего очередной подвиг Геракла. Он, безусловно, умен, но раз и навсегда замкнулся в собственном "я" - мирке, который только один и интересует его. Не знаю человека, который был бы допущен в эту "святая святых"; о чем думает Груздев, что его волнует и в какой степени, известно лишь ему одному. Я тоже бываю в восторге от собственного общества - на часок-другой, большего мне не вынести, а Георгий Борисович даже в переполненной кают-компании находится наедине с самим собой, и все мы интересуем его постольку, поскольку являемся неизбежными атрибутами его мирка, он просто привык к нам, как привыкают к старому дивану, дедовским ходикам и настольной лампе с треснувшим абажуром. Он по-своему порядочен, честен и старается никого не обидеть и не унизить; он из тех, кто испытывает отвращение к подлости и не любит грязи, хотя по-мужски в меру циничен; он безупречный работник. Но, бьюсь об заклад, Николаич больше зимовать с ним не будет. Почему? А потому, что присутствие Груздева создает напряжение. Он в скорлупе, в нем есть недосказанность, он ощетинившееся иглами самозащиты воплощенное собственное достоинство. И еще: на станции у него нет друга. Он единственный из всех нас, о прошлом которого мы ничего не знаем.
Веня - другое дело, все его эмоции мгновенно отражаются на его лице.
- Веня, ты можешь петь внутренним голосом, мысленно? - просит Груздев.
- Надоело! - стонет Веня. - На корабль хочу, в тропики! Загорать желаю!
- Ты большой оригинал, детка. - Я глажу Веню по голове. - Но не забывай, что избыток ультрафиолетовых лучей губителен для организма. Ты зачахнешь, потеряешь аппетит, и вместо тебя домой прибудет твоя мумия.
- Ну и пусть! Лучше буду в музее под стеклом лежать, чем в пургу авралить и трижды проклятый снег пилить. Бра-атцы! Хочу быть мумией!
- Дай ему валерьянки, док, - предлагает Дугин.
Из камбуза в белом халате и чепчике высовывается Валя Горемыкин.
- Кто здесь потерял аппетит? Ты, Веня?
- Это док считает, что над моим пищеварением нависла грозная опасность.
- Зря. С таким желудком, как у тебя, можно до ста лет жить на сухом пайке. Хочешь жареной картошки?
- Шеф! - Веня молитвенно протягивает руки. - Ты один меня понимаешь!
Горемыкин удовлетворенно хрюкает.
- Тогда марш на камбуз чистить картошку!
- Совести у тебя нет, шеф… Так и быть, после полдника.
Дверь радиорубки перекосилась, отчетливо слышна морзянка. Томилин играет в шахматы с Дугиным, но по тому, как он оставляет под боем коня, я догадываюсь, что мысли его там, в радиорубке. Он уже знает, о чем идет разговор. Если еще пойду зимовать, обязательно изучу азбуку Морзе.