- Ну, бегают у тебя там неандертальцы, любви еще не знающие, с космическими пришельцами сталкиваются, которым любовь уже до лампочки, атавизмом считается. Потом вдруг Он и Она - с разных сторон - любовью воспылали… Ну а "третий лишний", землянин несчастный, через ревность тоже к любви пришел… Говорю же: схема голимая! Накручено, наворочено, а к чему? Зачем, главное?.. Из земли, из крови, из души и плоти любовь должна расти, а у тебя… - он махнул рукой, не находя слов.
"Из земли, из крови…" Красиво выражаться и я умею. Много нас, умеющих красиво рассуждать. Схлестнулся бы я сейчас с тобой, а толку? Ведь по большому счету ты прав: все это схема, схема. Бездарная придумка!
Я пью чай, мне тошно, но улыбаюсь через силу. Гляжу на розовую пупырку Афониного пупа. Такой пупок у детей обычно, на выкате. А Афоня и есть пятидесятилетний ребенок, капризное чадо с седой щетиной на крупной бритой голове. Гляжу на этот пуп, и видится он мне розовой кнопкой - вот и хочется с силой вдавить ее. Кажется, тогда "программа" Афони переключится.
Толстяку-режиссеру показалось, видать, что я, того и гляди, плесну горячим чаем в его пузо. В глазах обозначилась тревога, подсиропить решил:
- А вот "Ванюша" у тебя отличная вещь! Этот спектакль, гадом буду, нас с тобой переживет. Славно мы поработали!
Это "мы" он, впрочем, произносит так, что следует понимать: без меня, дескать, без режиссера даровитого, спектакля по твоей пьеске и не было бы вовсе.
И попробуй разозлись на этого Пантагрюэля, хотя он практически в лоб объясняет мне, что я посредственность! Горько это, но - справедливо. Так что лучше не возмущаться и не заноситься, а прислушаться к чьим-то умным словам да тем и утешить душу: даже посредственность может написать одну хорошую книгу - о своей жизни.
С чего только начать?
Так ведь начал уже - выхватил наугад из недавнего. Отсюда и побреду, благословясь…
Подбил меня писать пьесу предшественник Афони Сергей Доводкин, реликтовый интеллигент, с которым к той поре конфликтовала почти вся труппа юношеского театра под идейным предводительством тщетно молодящейся завлитши, воронено-патлатой и пламенной иудейки с чисто русской фамилией. Конфликт был отнюдь не на национальной почве, просто труппа дружно решила, что главный режиссер - посредственность (грех не столь уж великий) и не любит актеров (совсем уж непростительный грех). Труппа, науськанная завлитшей, звала и ждала в главрежи Афоню, подвизавшегося тогда в народном театре Дома ученых после скандального ухода из театра драмы. (Верней, его тогда, как говорится, "ушли" - кого-то из видных актеров он по пьянке мордой в стол макнул.)
На счету у Афони было уже несколько громких постановок. А своего главного режиссера, милейшего Сергея Доводкина, труппа звала чуть ли не в глаза Серей, на серость его намекая; и он тоже, может быть, страстно жаждал шмякнуть кого-нибудь мордой в стол, но интеллигентность не позволяла. Потому и сделал ставку на меня:
- Напиши, Костя, для нас добрую поэтическую сказку. Я поставлю, будет успех, страсти улягутся…
Ну а я-то в то время еще считал себя если не исключительным поэтом, то исключительно поэтом, без подмесов. Заниматься драматургией у меня и мысли не возникало. Но слишком уж убедительны были горькие глаза Доводкина. Вот и написал "Ванюшу" - "сказку для детей от восьми до восьмидесяти". (Опять кого-то цитирую.) Однако стихам в этой сказке не очень-то изменял - пожалуй, и впрямь поэтической получилась сказка: веселая, волшебства и страхов много, и любовь, любовь, любовь…
Сергей прочитал - обрадовался, на худсовет меня приволок:
- Вот вам новый автор! Наш, местный!
Господи, это словно клеймо: "местный". Три книжки в Москве, куча журнальных публикаций там же, зарубежные даже есть, а все - "местный". Козел мне представляется с золотыми глупыми глазами: "Ме… ме… местный!.."
А Доводкин произнес это слово с искренней радостью, с гордостью даже - меня аж передернуло. И воронено-патлатую завлитшу от звучания этого слова изрядно покривило, хотя амброй благоуханной вызревало в ней предвкушение моего провала. Для нее я был "агентом Доводкина", "Сериным человеком", пьесу мою она уже успела не только прочитать, но и настроиться категорически против нее, даже зарядить этим настроем большинство труппы.
Со многими ребятами из этого театра я и раньше был знаком, кое с кем доводилось даже выпивать, но с пьесой своей я пришел к ним "Сериным человеком", и они почти не слушали мою читку, шушукались и хихикали, а потом отмолчались почти дружно. Зато завлитша "мнение общее" выразила: скука смертная!
Из театра я выскочил как ошпаренный.
Через неделю вылетел из него и Сережа Доводкин, в другой город подался радости творчества искать.
А в юношеский театр поступью триумфатора вошел Афоня.
Вот сейчас подумалось мне, что он жутко похож на Нерона. (А может, в прошлой жизни он Нероном и был?) Однако ни в коей мере не хочу опорочить Афоню этим сравнением: не вольны мы выбирать, кем быть, а тем паче - кем были…
С Афоней мы знакомы давненько. Когда-то областной комсомол наградил нас одновременно премиями: его - за спектакль, меня - за первую книжку стихов. Я тогда был еще "комсомольского возраста", а Афоня постарше меня на дюжину лет. Пропивали мы свои премии в разных компаниях, однако с тех пор считаемся приятелями. Не раз Афоня (причем по трезвости) говаривал: "В Сибири два настоящих поэта - ты да я!" (Или он говорил: я да ты?) Дело в том, что полжизни назад он выпустил тонюсенькую (меньше моей первой) книжку стихов, вот и тешит порой своим заявлением себя и меня заодно. Только я ему не верю, да и он себе - вряд ли… И он, и я - посредственности. Густопсовые. Кого-то, может, мы и поудачливей, да толку-то!
Разве что "Ванюша" наш, действительно, с толком вышел… Так ведь вышел он чуть ли не случайно. Хоть мы с Афоней приятелями считались, а ответил он мне через губу, когда спросил его, как мне с пьесой теперь быть, когда режиссера, ее заказавшего, не стало:
- Ладно, приходи завтра с пьеской к семи вечера в мой кабинет. Попробуй почитать мне. Только учти, Костя: не понравится - уйду, дослушивать не стану, а объясняться с тобой - тем более!
Понятно, с каким настроем читать я начал… Глазами в строчках роясь, на Афоню не поглядывал, прислушивался только: сопишь - сопи, покашливаешь - кашляй на здоровье, только не уходи!.. А потом как-то раздухарился, читая, голосом окреп, про Афоню чуть было не забыл даже…
Только кончив читку, поднял глаза: вот он, Афоня! Сидит!.. Нет, не сидит уже - мне моих же героев показывает, он ведь не только режиссер, но и актер еще… Ну, Змея Трехголовича ему, агромадному и громогласному, изобразить, положим, нетрудно, но ведь и царевнушку капризную да своенравную показал!
Тогда я и понял: сладится у нас!
Так ведь это когда еще было…
Горячий чаек после ночной оргии - благо великое.
Гудели мы этажом выше, в номере самых молодых драматургов, пишущих пьесы дуэтом, за что их и прозвали "братьями Гонкурами". В номер набилось человек десять, не меньше. "Гонкуры" привезли с собой дефицитную после "антиалкогольного указа" водку, а закусь понатащили все остальные.
Медноволосая Ксюша, завлитша из древнерусского города, была, как я уже отмечал, единственной женщиной в нашей компании и, разумеется, оказалась в центре внимания разгоряченной спиртными парами братии. У кого-то я читал, что женщина, будь она даже дурнушка, оказавшись одна среди мужчин, вырванных из повседневности, становится желанной для многих, если не для всех. А в народе говорят и того метче: не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки…
Водки было много (спасибо "Гонкурам"), но вовсе не по этой причине Ксюша так привлекала к себе мужские взоры. Грешно о ней так говорить!.. Да, до красавицы ей, пожалуй, далеко: жидковаты коротко стриженные волосы, худощава, черты лица мелконькие и носик востренький, как у птахи, да и возраст уже за тридцать… Но в обаянии ей не откажешь: глазищи серые, широко распахнутые, не по возрасту наивные (хлоп-хлоп длиннющими ресницами!), тело "бальзаковской женщины" сохранило пластичность "тургеневской девушки", а неизменные джинсы и грубовязанный зеленый свитерок вовсе не умаляют женственности.
И при этом - умна. Но не выпирающе. Причем остроумие ее отнюдь не феминистического оттенка, чего я терпеть не могу. Без высокомерной снисходительности слушала она треп подвыпивших мужиков, с интересом даже, сама - и всегда к месту! - встревала в разговор. Короче, душой компании были сперва (но ненадолго) привезшие водку "братья Гонкуры", потом (и того меньше) свежеявленный Афоня, а уж потом, безраздельно, - Ксюша.
Утративший лидерство Афоня сглотнул очередную порцию водяры и сказал, утирая кулаком выпяченные губы:
- Эх, Ксюша, мне бы вес и годы сбросить - показал бы я тебе класс любви.
Афоня завсегда груб, неотесан, а выпьет - тем паче; но странным образом его мужланские грубости для людей неглупых зачастую даже не обидны, вот и Ксюшу заявление его не покоробило. Отшутилась:
- Даже теперь, Олежек, не сомневаюсь в твоих способностях к "высшему пилотажу".
Слова Ксюшины еще более подогрели младшего из "Гонкуров", субтильного, совсем юного на вид, хотя уже дважды женатого. Он и раньше лип к ней, к плечу прижимался на правах хозяина номера, а после сего возжелал выпить с Ксюшей на брудершафт. И выпил, и расцеловался, и на "ты" перешел с заведующей литературной частью довольно-таки неплохо котирующегося театра, в котором, кстати, принята к постановке первая "гонкуровская" пьеса.