Долго томились на морозе, хлопали рукавицами обозные, переговаривались, гадали: скоро ли свалят кладь? Колокола в церквах отзвонили, студеное зимнее солнце давно лизало мутным языком крыши хором, когда на крыльце вновь появился Окул. Взглянув на возы, на застывших рядом с ними обозных мужиков, задрал голову и, как радость великую, поведал:
- Осударь-болярин жалует.
Обозные сдернули колпаки, склонились в пояс. На крыльцо выплыла шуба малиновая, шапка кунья. На губах у боярина довольная усмешка. Чем ниже кланяются ему люди, тем ласковее его глаза.
- Окулко, щами вели накормить их, - показал рукавом. - Велики ли нынче возы?
- Для твоей милости старались, осударь-болярин, - снова кланяясь, ответил за всех обозный староста. Он стоял близко к крыльцу. Облепленные ледяными сосульками, борода его и усы казались белыми. Крашенный ольховой корой нагольный тулуп подпоясан холщовым поясом. - Кладь привезли, осударь, и дар есть тебе.
- Ну-ну, дар… - боярин совсем подобрел.
- Будешь доволен, осударь, - продолжал обозный. - Игнатец, - повернулся он к соседу в сермяжной дерюге, наброшенной поверх зипуна. - И ты, Микулец… Несите что там, на возу!
Двое обозных бегом пустились к возам и принесли что-то запеленатое в рогожу, тяжелое. Опустили перед крыльцом. Боярин медленно, со ступеньки на ступеньку, сошел вниз, тронул дар ногой.
- Разволоките!
Обозные развязали узлы. Из рогожи, будто плаха осиновая, вывалилась огромная замороженная щука. У боярина замаслились глаза. Этакой щучины не приходилось видать. Окул и тот раскрыл рот, как бы собираясь ахнуть, да взглянул на боярина - поджал губы. Неуместно холопу впереди быть.
- Добра, - налюбовавшись, вымолвил Стефан Твердиславич. - Кто изловил этакую?
- Здесь он, ловец, осударь, - ответил обозный. - Дерно целовал в твою кабалу.
- Позови!
Вдали, у крайнего воза, молодец в дерюге и овчинном колпаке. Обозный махнул ему. Не спеша, переваливаясь с ноги на ногу, молодец подошел ближе. От испуга, знать, что так близко видит боярина, он не снял колпака и не поклонился. Лицо его казалось совсем юным. Оно даже как-то не шло к его плотной, коренастой фигуре. Опустив глаза, молодец стоял молча, одеревенев.
- Ты поймал сю рыбицу? - боярин указал на дар.
- Я, - промычал молодец.
Обозный в тулупе толкнул его локтем: сними-де колпак, дурень!
- Добра рыбица, - еще раз похвалил боярин. - Окулко, вели снести ее на поварню! А ты упрям, зрю, неуважлив, - повернулся к молодцу. - Чай, не отвалилась бы голова от поклона. Нынче за рыбицу прощу такое, а после…
Боярин помолчал, выжидая, что скажет молодец, но тот не шелохнулся.
- Покамест при хоромах будешь.
Вокруг затихло. Настороженно и зорко смотрят глаза Окула. Боярин, не глядя ни на кого, тронулся к возам. Сейчас будет он смотреть и щупать добро. Молодец будто теперь лишь понял, что рассердил боярина непокорством; шагнул вперед, заслонил боярину путь.
- Отпусти меня, болярин!
- Не рано ли просишься, паробче? - остановился Стефан Твердиславич. - Сказывают, дерно ты целовал в кабалу.
- Не за себя, болярин, за людей целовал. Погост наш вольный, подле твоей вотчины. В запрошлом лете горели мы… Корочки не осталось, ни крыши, ни угла. Все пошло дымом. Брали жители после хлеб в вотчине. Грамотку писал правитель: за кадь хлеба вернуть долгу полторы кади, а покуда не обелим себя, в кабалу одному из погоста. Я-то безродный, ни поить, ни кормить мне некого. Просили меня жители - и принял я за всех кабалу. А лето нынче неурожайное, от долга жители не обелились - самим кусать нечего. Послал меня правитель вотчинный в Новгород… Отпусти, болярин, по чужой нужде я…
- То-то бы не по нужде, от радости бы такое-то…
Боярин тронулся вперед, но молодец как присох на пути.
- Вольным рос я, помилуй!
- О чем просишь, холоп? Боек ты на язык, не попович ли?
- Не попович. По зверю промышлял мой родитель.
- Ишь ты, говоришь, как стелешь. Не придумаю, в какой угол посадить умника, - боярин насмешливо скривил губы. - Не лозы ли велишь нарубить да за непокорство задрать сподницу…
- Не стращай, болярин! Ни лозой, ни боем не отнимешь воли.
Стефан Твердиславич отступил от молодца. Краска бросилась в лицо. Обозные в страхе жались к возам.
- Воли не отниму? - задыхаясь, тяжело вымолвил он. - Окулко! - топнул боярин по снежной наледи. - В тенета холопа! Попустил дурню, простил непокорство, а он… В жерновую клеть его, на чепь!
Не успел никто глазом моргнуть - воротные сторожа, рыжий Якун и Тимко, спутали молодца. Боярин не полюбовался на привезенное добро, ушел в хоромы.
- Тронутый он, бедовый, - как бы объясняя упрямство холопа перед оставшимся на дворе Окулом, сказал обозный староста. - И у себя в погосте, бывало, ни перед кем колпака не сломит.
Глава 2
В жерновой клети
В дальнем углу двора, скрытая частоколом от жилых хором, темнеет жерновая изба. От давности она покосилась и осела на переднюю стену. На соломенной крыше, по скатам ее, вытянулись черными ребрами хвосты жердей. Спичники, которые поддерживают жерди, до того одряхлели, что спицы еле держатся в гнездах.
Срублена изба на два жилья - людское и работное. В людском вдоль стен тесаные полати: пахнет лежалой соломой, потом. Волоковые окошки, узкие как щели, затянуты бычьим пузырем. Сбитая из глины печь, с напыльником над черным "челом", широко расселась в углу и потрескалась.
В нижней, работной клети душно от мучной пыли. Двумя рядами, из конца в конец, установлены жерновые камни. Верховоды их обтянуты лубяными шинами. У каждого камня работный холоп. Держась за возило - колышек, верхний конец которого упирается в гнездо матицы, врубленной под потолком, - холоп кружит верховод, растирая зерно.
Нет горше и утомительнее работы, чем в жерновой клети. За вины свои перед боярином садятся холопы к жернову. Кто сел, тому нет выхода из-за частокола, разве что вынесут на рогоже, когда глаза закроет.
У жернова, в конце заднего ряда, молодец с Обонежья. Недавно в клети он, а с лица спал: щеки ввалились, в подглазинах легла темная синева. Круг за кругом тянет рука верховод, позвякивает от движения железная змея цепи. Сухо и нудно шумит камень. Тело у молодца как чужое.
Днем, пробиваясь в узкие щели окошек, еле брезжит мутный, как бы невзначай проникший в клеть, рассеянный свет. Ряды жерновых камней, люди около них - все кажется серым и одноликим. Ночью на все углы мигает кошачий глаз жирника. Теплится он в глиняном горшке и невыносимо коптит.
Ведет рука круг, а перед глазами - стоит молодцу закрыть их - будто наяву искрится легкой рябью приволье Лач-озера. Желтые обрывы песчаных берегов отступают вдаль и тают в сизой прозрачной дымке. Шумят вековые боры; высматривая добычу, скользят над озером чайки; зверь подошел к водопою… Воля!..
Спохватился - ни летнего солнца, ни бора, ни озера впереди. За стенами зима. Вокруг пыльная жерновая клеть. Не бор шумит, а обвитые лубяными шинами каменные верховоды.
- Притомился, паробче?
Вздрогнул молодец: рядом Окул. Покашливает в горсть, спрашивает:
- Почто остановил камешок? Ладно ли? На то и у жернова ты, чтобы камешок не стоял.
- Думы пали…
- А ты не болярин, не тебе думать. На что дума холопу? Не свербила бы понапрасну, поучу тебя. Болярскою волей, с утра завтрашнего десять тебе батожков… По десять дён так.
Придумал Окул наказание молодцу и, не оглядываясь, засеменил к двери. Серая бороденка у него - кочетыгом. Молодец не сразу понял, что пообещал ключник, до того ласково говорил тот; когда догадался - хотел бежать вслед, но цепь… Звякнула она и остановила.
- Что повесил буйную, паробче? Испугался старого упыря?
- Нет, - молодец поднял глаза. Будто впервые увидел он, что рядом, через проход от него, кружится жернов, что там стоит холоп в холщовой рубахе без опояски, рукав на плече у рубахи оборван. Спутанная борода работного до того забита пылью, что напоминает скатанный из шерсти потник. Желтое, как старый воск, испитое лицо холопа кажется страшным. Молодец опустил голову. - Не житье тут, в кабале, - проворчал он. - Легче головой о камень!
- Полно-ко, - как бы укоряя молодца за горькие слова, промолвил холоп. - Молод ты, силы много. Как тебя по имени-то?
- Ивашко я.
- Доброе имя, а мое Конуша. Ты вот послушай, что молвлю. - Конуша подвинулся ближе и заговорил шепотом - Огнем-то прошуметь аль себя кончить - легче легкого это, а кого утешишь? Весны две тому минуло, стоял у жернова молодец. Годами - вроде тебя, ростом был повыше и силой не обижен. Брал он оба камня у жернова и поднимал себе на грудь. В сердцах бросил он как-то злое слово Окулу, тот - зверем. "Якунко, кричит, батожья псу!" Тешился Якунко над холопом, а молодец не простонал, не попросил милости. Поднялся, взглянул в глаза рыжему да и огрел его кулачищем. Как ветром сдуло злодея: лежит он, руки раскинул, на губах красные пузырьки. Сведал о том болярин наш, люто огневался. Спутали молодца пеньковыми тенетами и в поруб, под Софийскую звонницу. Так-то, Ивашко! Хочешь воли - бейся не силой, а хитростью. Простачком прикинься, поклоны бей упырю, а свое помни. Не легко оно, ведаю, зато Окулко-упырь чепь с тебя снимет. Тут и лови свой случай! Уйдешь - беги на Суздаль, а то на вольные земли к Хлынову, в Заволочье… Сказывают, места тамо - жить только.
- А ты… Сам ты сделал бы так?
- Время мое ушло, - помолчав, глубоко вздохнул Конуша. - Молод был - не уразумел, нынче - куда уж! Последние топчу лапотки.