На какой-то миг вспомнилась Ивашке жерновая клеть, забулькал в ушах страшный кашель Конуши… Неужто снова цепь и позор неволи? Люди столпились вокруг, смеются. Чужой Ивашко на Новгороде; кто станет спорить с боярином, что не по праву - по умыслу злому лишил молодца воли.
- Эх! - дернул плечами Ивашко. Сбросил руку Якункину, кого-то сбил с ног на пути… Якунко голоса не подал, а Ивашко уже далеко. Опоздал, то кричи не кричи - шум людской на торгу не перекричишь.
- Вязать бы тебе гулящего, чего ждал? - смеются над Якунком люди.
- Он-то связал бы, да руки вишь коротки на вольного молодца.
- Ветер в поле не холоп ли твоему болярину?
Никто не заступил Ивашку, когда держал его Якун, а ушел - смелость по душе вольнице.
Ивашко добрался на Ильину, к Никанору.
- Нет мне житья в Новгороде, - поведав обо всем, что было на торгу, сказал он. - Не гибели страшно, Никаноре, неволи. Уйду я.
Рассказ Ивашки встревожил кузнеца.
- Жаль мне тебя, Ивашко, способен ты ремеслу, - помолчав, заговорил он. - Но твоя правда, иди! Вольным рос ты, не холопью и долю тебе искать. Уйдешь, торных путей опасайся, не привелось бы здороваться с заставами; на заезжих дворах не ночуй. Будешь далеко от Новгорода, найдешь приют, обоснуешься. После, как переждешь время да наведаешься в Новгород, не проходи мимо. Днем ли, ночью ли приму гостем.
Глава 4
На Даниловой поляне
Долго, проселками и бездорожьем шел Ивашко. Иззяб он, оголодал. Искал пропитание себе по глухим займищам. Теперь, когда Новгород далеко, выходил Ивашко и на торные пути, не прятал лица, как прежде. Однажды, на отзимье уж, разгулявшаяся метель загнала Ивашку на заезжий двор в погосте на Ступинке. Близко полуночи его разбудил шум, донесшийся с улицы. Ивашко накинул тулуп и выглянул за дверь. Под навесом бранились какие-то люди. "Не пристава ли?"- обожгла догадка. Не считая ступенек, Ивашко нырнул с крыльца в сугроб; прячась в тени, пробрался около тына к воротам и пропал за ними.
Покинув погост, Ивашко сперва шел по малоезжей тропе, но скоро сбился с нее. В бору ветер казался тише; Ивашко, не разбирая ничего, колесил по целинному насту. Первый испуг прошел. Теперь Ивашко жалел: не зря ли бежал с заезжего? Под навес он не заглянул, а может, не пристава бранились. Не вернуться ли? Но по времени, какое шел он, погост остался далеко, да не хотелось и петлять по старым следам. На заезжем слышал, говорили люди, будто поблизости, в Шелонских борах, есть займище доброго жителя.
- Как по имени-то? - зевнув спросонок, спросил кто-то.
- Данилой зовут займищанина. Бортник он. Поляна у него расчищена и на борти хитер. В лесу ищет, и около займища есть у него пчелки… В колодах живут, обрусевшие.
Миновали полдни. Короток день, а Ивашко как плутал, так и плутает в бору. Ни просвета не видно впереди, ни жилья. Метель, загнавшая его вчера на заезжий, понесла злее. Шумят, раскачиваясь от ветра, столетние сосны, осыпая вниз навязшие в вершинах охапки снега. Одно время Ивашке чудилось, что напал он на какой-то след; будто на лыжах прошли бором. Но след потерялся. От усталости деревенеет тело. Не приведется ли коротать ночь в глухом одиночестве? Пересиливая искушение сесть и замереть неподвижно, Ивашко брел наудачу.
Поляна открылась так неожиданно, что Ивашко остановился. Мутно и бело кругом. По-прежнему зло трясет снежный хвост неистовый ветер. Шагнул, а след уже замело. Миновал редкий осинничек. Бора стало не слышно, словно и его смело вихрем. Впереди что-то темнеет. Жилье! Ивашко ободрился. Скоро он очутился перед занесенной снегами хороминкой. Пробираясь вдоль ограды, отыскал воротца и постучал. На стук никто не отозвался. Ивашко подождал, забарабанил сильнее.
В хороминке тускло осветилось оконце. Слышно, скрипнула дверь. Кто-то кашлянул и, как бы в ответ на это, одна за другой проголосили ступеньки.
- Кто там, крещеные, ломится? - спросили из-за ограды.
- Погода застигла в борах, - срывающимся голосом отозвался Ивашко. - Пусти обогреться!
- Один аль сколько вас?
- Один.
Тесаная створа воротец качнулась. В просвете показалась высокая фигура человека в коротком, до колен, овчинном тулупе. Лица его Ивашко не рассмотрел. Человек держался рукою за створу, как бы не решаясь открыть ее.
- Проходи, - осмотрев гостя, сказал он. - Пеший?.. Эко снегов на тебе… Счастье, паробче, что набрел на займище, а то вишь она - кусается погодушка.
Он прикрыл створу и опустил засов. На крыльце Ивашко снял рукавицы, похлестал ими себя, обивая снег.
В избе обдало теплом. Прошло некоторое время, прежде чем Ивашко огляделся. Займищанин зажег о дымивший огарок лучину, вщемил ее в железную лапу светца. Стало светлее. Ивашко увидел теперь черные стены, скользкие и блестящие от давней копоти; печь, над "челом" которой на вскинутом козырьке напыльника сложена горка сухих поленьев. Рядом с печью, у кутней стены, рубленый залавочник, на нем - копылками, в опрокидку - глиняная и долбленая посуда. Ближе к окошку - дубовая кадь с водой, полуприкрытая черной, как все в избе, широкой доской, ребро которой рябит приметными надрезами и зарубками. Под воронцом, у приступка печи, трехногая лохань; над нею, на лыковом плетешке, глиняный рукомойник. Рыльце у рукомойника обито, тонкое горлышко перевито - ряд на ряд - берестяной лычиной.
- Разболокайся, паробче, да садись, - сказал займищанин. - Не серебро у тебя, чаю, в ногах.
- Спасибо.
В тепле Ивашко острее почувствовал, как он устал и иззяб на ветру. Долго дул на окоржавевшие, словно чужие, пальцы. Сбросив колпак, принялся распутывать завязки тулупишка.
- За воротами гость-от чуж-чуженин, а вошел в избу - честь ему и место, - говорил займищанин. - Так оно судится, паробче, по-нашему, по старине.
Ивашко осилил завязки. Бросив на воронец тулуп, подошел к светцу и вытянул над пламенем руки, потирая их.
Шум, вызванный появлением гостя, разбудил кого-то на полатях. Там послышалась возня.
- Татко, - прозвучал сонный голос. - Кого привел?
- Олёна, ай не спишь? Погляди, какого удалого молодца занесло ветром на займище.
- Уж ветром…
Соскользнула с полатей. В длинной рубахе из грубого холста, с взлохмаченными со сна волосами, худенькая, гибкая, как осинка, остановилась перед Ивашкой, молча, в упор посмотрела ему в лицо.
- Тебя как зовут? - спросила.
- Меня-то?? - усмехнулся Ивашко и не утерпел, протянул руку, чтобы дернуть за вихор девчонку.
- Не балуй! - погрозила. - Не давай воли ручищам!
Смешно перебирая озябшими на холодном полу босыми ногами, она то и дело потирала их одна о другую. Темные, как у отца, спутанные волосы вьются колечками на висках.
- Тебя как зовут? - упрямо повторила она.
- Зовут Зовуткой, позовут и откликнусь.
- Не ври.
- А ты угадай!
- Угадаю.
- Ну-ко, ну!
Девчонка подумала и вдруг, весело засмеявшись, сказала громко, нараспев, как сказку:
- Зовут тебя Зовачком, Иванушкой-дурачком.
- Олёна, не обижай гостя! - остановил дочь займищанин, но, не утерпев, усмехнулся сам.
- Не обижаю, татко. Он велел угадать.
- И угадала, - признался Ивашко. - Поп меня Ивашкой крестил.
- Ивашкой, - повторила девчонка, переступив с ноги на ногу. - Откуда пришел?
- Издалека.
- Страшно было одному-то в бору, ночью?
- Страшно.
- А я не боюсь, - похвастала девчонка. В черных с синеватыми белками глазах ее, полуприкрытых длинными, загнутыми вверх ресницами, сверкнули торжествующие огоньки. - Всякое место в бору знаю, - добавила она.
- Не тутошний я, дальний, - как бы оправдываясь, сказал Ивашко. - Шел бором, а куда принесли ноги - не ведаю.
- К нам, на поляну, - строго сказала девчонка, словно обидясь на то, что Ивашко не признал поляны. - Слыхал про Данилу-бортника?
- Слыхал, - ответил Ивашко, догадавшись теперь, куда выбрался. - Сказывали добрые люди.
- Он татко мой, - с гордостью показала на отца Олёна. - И поляну нашу зовут Даниловой поляной.
Ивашко взглянул на займищанина. Черная борода, брови и волосы так плотно закрывали его лицо, что оно казалось заросшим ими, как мхом. Плечи займищанина немного сутулились, движения его медлительны и спокойны. Поддерживая огонь в светце, он молчал, присматриваясь к захожему.
- Ты что умеешь делать? - не унималась Олёна.
- Мало ли что.
- Зверя умеешь брать?
- Приходилось.
- Не умеешь, - решительно заявила девчонка. - Бором шел, а ни стрелы у тебя, ни рогатины.
- Полно-ко, Олёна, словами играть, - прервал займищанин болтовню дочери. - От слов сыт не будешь. Принеси-ко хлеб да медку сотового. Сперва накорми гостя, а после спрашивай.
Девчонка взглянула на отца, потом на Ивашку и, не промолвив ничего, бегом скрылась за печью. Скоро, как в сказке, на столе очутился хлеб, соль в липовой "утке", украшенной хитрой резьбой, мед в берестяном "бураке"; на заверсть Олёна вывалила на стол пригоршни вяленой репы и принесла долбленый жбан с квасом.
Ивашко как будто даже испугался изобилия снеди. Глаза его широко раскрылись. Ему казалось, что все сытное и сладкое, очутившееся перед ним, сейчас исчезнет. Неподвижно, не зная, что молвить, смотрел он на снедь, не прикасаясь к ней.
- Садись, паробче! - поняв нерешительность Ивашки, сказал займищанин. - Что на столе, то и бог послал. Не гнушайся хлебом-солью!