Да только по одной причине - никто не знает, никто угадать никогда не может, что у него на уме, что он сейчас сделает.
У медведей нет мимики! Это раз.
Второе. Медведь не предупреждает о нападении. О его намерениях можно узнать, увидев собственный скальп в когтистой лапе.
Леша поднял на меня свои медвежьи глазки и посмотрел долгим неморгающим взглядом.
И во взгляде этом, в глазах своего давнего и милого сердцу приятеля, я заметил глубочайшее сочувствие, почти сострадание, я видел совершенно ясно, что ему меня стало жалко. И хотя нельзя унижать человека жалостью, это мы усвоили не без горечи, но иногда так хочется сочувствия. Я с размягченной душой приготовился услышать слова утешения, сам не знаю в чем, но утешения.
- Мишка, хочешь, тебя завтра со студии выгонят? - грустно и негромко спросил Леша.
- Меня? Завтра? За что?
- Ты не спрашивай, за что, ты скажи лучше - хочешь?
- Это кто же меня выгонит? - Я проработал на "Ленфильме" к этому времени уже лет десять, и замечания по службе и выговоры были еще впереди.
- Я, Миша, я…
Меня стал разбирать смех. Надо было видеть его грустную, полную сочувствия физиономию, как будто у него в руках уже горсть земли и он готов эту последнюю дань отдать своему давнему товарищу. А на дворе белый день, мы во цвете лет, сидим в кафе…
- Не смейся, Миша. Сейчас ты все поймешь. Вот сейчас я закричу, закричу на все кафе: "Ну что тебе евреи сделали?! За что ты нас не любишь?!"
- Замолчи, гад, - невольно вырвалось у меня. Школярские манеры изживаются не скоро.
- А-а, вот видишь… - сочувственно проговорил Леша, положил свою большую голову на подставленную ладонь и стал смотреть на меня как бы по-петушиному, сбоку.
- Ты же всю жизнь говорил, что вы из немцев, а теперь вдруг "нас, евреев".
- Миша, поверь мне, никто не будет задавать вопросов, из немцев я или из шведов. Тебя завтра на студии не будет.
- И ты думаешь, тебе поверят? Я ведь на студии не первый день…
- Вот видишь - перепугался. И правильно. Сам знаешь, что поверят, - еще больше сочувствуя, еще больше сострадая мне, проговорил Леша. - Все же знают, что мы с тобой дружим, кому же верить, как не другу. Поверят, и не только мне. Любому поверят. Любой подойдет и закричит: "Что тебе евреи сделали?! За что ты нас не любишь?!" - и все, Миша, у тебя начнется новая жизнь…
- Леша, а ведь ты провокатор.
- Миша, о чем ты говоришь - если люди сервизы на пол кидают, то, значит, уже все позволено.
- Но сколько-то тарелок уцелело? - Я попытался ухватиться за сервиз.
- Не поверишь, Мишка, - ни одной. Будто она всю жизнь только сервизы на пол кидала. - И снова мне показалось, что в последних словах мелькнула нотка гордости. Он умел ценить мастерство в любом деле.
- Меня жена кинула, а ты над тарелками убиваешься.
- Ты меня извини, Миша, но ты вещь менее ценная, чем настоящий китайский сервиз. Потом, тебя кинули, но ты же не разбился. А что я маме скажу, когда она с дачи вернется?
Я уже было успокоился, но, заметив это, приятель снова сокрушенно закачал головой:
- Ты не думай, что отвлек меня сервизом, нет, я все-таки закричу. И все услышат. И в кафе, и на студии, и в городе. А ты будешь ходить и говорить: провокатор, не провокатор… - Леша опять впал в грустную задумчивость. Оказывается, он прикидывал, где бы я мог найти сочувствие и понимание. - Ты знаешь, Миша, я сейчас подумал и пришел к выводу: тебя даже в парткоме не поймут.
Я попытался вспомнить состав парткома, где была заводилой и запевалой еще не уехавшая, но уедущая чуть ли не первой Соня Э. Да, в парткоме не поймут.
- Ты работу себе найдешь… Нынче ты человек свободный, семьи нет… Только ты не вздумай сейчас бежать, - увидев, что я было дернулся, предупредил Леша. - Кричу вдогонку, еще хуже будет. Давай пока вместе подумаем. Жена узнает, что тебя выгнали, и на этот раз уж точно не вернется. У тебя же, Миша, очень тяжелый характер. Мне же твоя жена говорила: Миша хороший, но у него очень тяжелый характер. Так что сделаю доброе дело.
- А то, что сына осиротишь, тоже доброе дело?
- Знаешь, Миша, лучше уж никакого отца, чем такой, про которого говорят, что он евреев не любит. Сын твой вырастет, все поймет и сам будет говорить: у меня нет отца. И все его поймут. - Леша смотрел на меня грустно-грустно. - Ты только не сердись на меня, ты лучше оцени деликатность моей формулировки. Я не буду кричать: "Почему ненавидишь?" Я буду кричать: "Почему не любишь?" Объясняю, постарайся понять. Ненависть - чувство очень яркое, оно должно в глаза бросаться. А вот "не любовь" - дело тихое, интимное, неброское, здесь доказывать ничего не надо, любой и так поверит.
…Пройдет много лет, в журнале "Дружба народов" я прочитаю рассказ знаменитого писателя Юрия Трифонова о своем отце, служившем в высших органах, кажется, ГПУ. Однажды кто-то из соратников Валентина Андреевича Трифонова, чуть ли не по Коллегии ОГПУ, ревниво бросил ему: "А ведь вы евреев не любите…" - "А почему я должен их любить?" - был мгновенный ответ прирожденного интернационалиста.
Мне запомнился этот дерзкий ответ.
Самому бы мне никогда не подняться до такой находчивости и отваги. Впрочем, если бы и поднялся, и в ответ на обещанный крик остроумнейшего своего приятеля столь же громко закричал бы слова остроумнейшего В. А. Трифонова, едва ли был бы понят и услышан.
Через много лет после незабываемого сидения в кафе, в бытность мою в Москве, я зашел в гости к Алексею.
Виделись мы последние годы не часто, и потому в разговоре нет-нет и возникало: "А помнишь?.."
Припомнились и наши посиделки в кафе, и памятная на всю жизнь угроза заорать: "Ну что тебе евреи сделали?!"
- Это я?.. Это я придумал?! - изумился Алексей. - Честное слово? А ведь здорово, правда! Правда же здорово? Ну напрочь забыл. Это я так придумал? Надо куда-нибудь вставить.
И тут же, помолодев на пятнадцать лет, стал азартно воображать, какие бы наступили последствия, если бы угроза была приведена в действие.
ХЕЙЛИ, КСЮША И НАЗЫМ ХИКМЕТ РАН
Раньше на Руси нельзя было зарекаться от сумы и от тюрьмы, теперь же нельзя зарекаться от подозрений в шовинизме, национализме и какой-нибудь фобии.
Учитывая своеобразие эпохи поиска во всем виноватых, с одной стороны, и вялотекущего поиска интернациональной солидарности на почве единства частных интересов, приходится, как говорили деды, дуть на воду.
Нет ничего прочнее и болезненнее национальных предубеждений и предрассудков.
Сразу скажу, что опасаюсь быть заподозренным в антитурецких настроениях, противопоставляющих тебя огромному миру ислама, и потому должен предъявить свою родословную, саму по себе исключающую такие подозрения.
Как кинематографист я родился и вырос в сценарном отделе, собравшем под свои знамена не худших представителей множества племен и народов. Одни фамилии скажут сами за себя, деликатно умолчав про пол своих носителей: Ильмас, Гликман, Гукасян, Витоль, Жежеленко, Демиденко, Пономаренко и человек с удивительно притягательным умом и щедрым сердцем, но с фамилией, больше напоминающей прозвище, - Чумак.
В такой компании, ясное дело, человек, инфицированный какой-нибудь фобией, не выжил бы и дня.
Но это так, к слову.
Главными героями моего правдивейшего повествования будут трое.
Элкен. Хейли Арнольдовна. Эстонка. Редактор сценарного отдела.
Сотникова. Ксения Николаевна. Русская. Секретарь сценарного отдела. Французский язык. Стенография. Машинопись "слепым" способом. Сотрудник студии "Ленфильм" с довоенным стажем. Страшно боится потерять место. В возрасте.
Назым Хикмет Ран. Ничего не боится. Семнадцать лет провел в турецкой тюрьме. Турок. Турецкий революционный поэт. Писатель. Драматург. Общественный деятель. Член Бюро, а затем и президент Всемирного Совета Мира.
О национальности нового директора "Ленфильма", появившегося в самом начале шестидесятых благословенных годов, не главного, но тоже действующего лица предлагаемой истории, ничего отчетливо он и сам сказать не мог, поскольку происходил из беспризорников. После первых лет знакомства большинство студийцев сошлись на том, что цыганская кровь в колоритнейшем Илье Николаевиче преобладает.
Итак. Время действия: самое начало шестидесятых.
Место действия: ордена Ленина (тогда еще без Трудового Красного Знамени, его добудет Илья Николаевич) киностудия "Ленфильм".
Главные действующие лица названы, вспомогательное лицо предъявлено.
А теперь - как оно было.
Это только говорят, что эстонские женщины, как бы это сказать, славятся на весь мир уравновешенностью чувств. Вообще все эти клише о пылких брюнетках и прохладных блондинках - вздор для ленивых умов.
Хейли была блондинкой. Ну и что? Темперамента, выдумки, умения заманить вас в ловушку и посмеяться над вашим простодушием, как говорится, ей не занимать.
Мы немало изумлялись ее темпераменту, в спорах превосходившему, во всяком случае не уступавшему, темпераменту горца Резо Эсадзе.
- Резик, что ты пишешь? - листая режиссерский сценарий, горячо спрашивала Хейли. - "На стене висело ручье". "Ручье" не может висеть на стене, "ручье" бежит по лугу.
- Хейли, - спокойно говорит Резо, - если не знаешь, не говори. "Ручье висит на стене". Ясно? Идем дальше.
- Нет, Резик, пока твое дурацкое "ручье" висит на стене, мы дальше не пойдем.
- Хейли, я не знаю, где ты учила русский! - начинает горячиться Резо. - У Чехова - понимаешь, у Чехова! - "ручье висит на стене и стреляет".
- Как может висеть на стене то, что бежит по лугу? Подумай своей головой, как может стрелять то, что бежит по лужку?!