…Как сказала она мне это, так у меня сердце и упало. Гляжу я на нее, писаная красавица, ровно лебедь белая, кабы про другого сказала, не поверила бы, а его знаю, все они таковы! Потешился вволю да и прочь пошел: ему нового надобно. Ну, вот призналась это она мне, вырвалось у нее то слово ненароком, а потом и замечала, даже будто совестно ей и глядеть на меня. Придет если, так притворяется веселой, с деточками играет. Вижу я все это, а заговорить уж и не смею. Только день ото дня хуже у нас становится. Граф, ровно как вот и теперь, с путными людьми не знается, всех от дома отвадил. Наезжают к нему озорники только да разбойники, и с ними он из дома на долгое время пропадает. Срамоту эту завел, комедианток, и графини совсем перестал стыдиться, даже не скрывается, ее же, бедную, смотреть эту мерзость заставляет, при ней пьянствуют да разбойничают. Уж чего, она, сердечная ни делала, чтобы его урезонить, - только никакого прока из того не вышло. Стали подниматься между ними свары; крик, бывало, идет такой по дому, что хоть святых вон выноси. Не раз заставала я ее, горемычную, всю в синяках, избитую. Терпела, терпела, ради деток терпела, да и опять думала: может, это он временно так, а после и образумится. Только, видит, наконец, что все хуже и хуже; думала она, думала и решилась, говорить ему: "Отпусти ты меня, ради Бога, с детками в Питер к родным, а сам делай здесь, что хочешь, - я тебе мешать не стану". - "Не отпущу! - это он кричит, - ты там всем наговоришь на меня, срамить меня учнешь… и чтобы я тебя отпустил! Николи не отпущу". Она ему клянется всеми святыми: "Молчать, мол, стану, никому слова не пророню, что прикажешь, то и говорить буду - зачем отсюда уехала". - "Пустое, пустое, не отпущу!" - На том стал и ни с места!
- Писать она думала своим сродственникам, так он письмецо-то перехватил, а мужика, с которым она письмецо в город отослать надумала, выпороли на конюшне, да так, что он, бедный, и пошевелиться не мог, дней через пять, не то шесть, Богу душу отдал. Приставил он к ней людишек своих: следом за ней по пятам ходят, глаз не спускают, о каждом ее шаге, о каждом слове ему докладывают… И такое под конец пошло, что и рассказывать негоже…
- Боже мой! - отчаянно проговорила Ганнуся. - И на таких людей ни суда, ни правды?! Как же умерла она, несчастная? Своей ли смертью, от болезни какой, или, пожалуй, он убил ее? Все говори мне, говори правду!
- Кто умер? - еще тише, еще таинственнее зашептала Петровна. - Графинюшка-то жива, она, слышь ты, жива-живехонька, по сей день жива.
Ганнуся вскочила со скамейки, как сумашедшая.
- Что ты! как жива!? Очнись, не морочь меня… Кто жив?!
- Графинюшка жива, как перед Истинным! вот-ти Христос! Да разве я шутки ради говорю с тобою. Жива она, горемычная… да лучше было бы, кабы мертва была!
Ганнуся схватилась за голову, глядела остановившимися страшными глазами на Петровну. Ей казалось, что она с ума сходит. Она ничего не могла сообразить.
- Как жива? Что же это? Нет, такого не бывает? Где же она?!
- Здесь, матушка, в подземелье, в темнице кромешной, вот уже сколько времени света Божьего не видит.
Ганнуся отшатнулась от страху, в негодовании.
- Лжешь ты, старая ведьма, издеваешься надо мною… морочишь! И чего я, глупая, тебя слушаю!?
Дрожа всем телом, она кинулась прочь от злобной ведьмы. Но старуха за нею, догнала ее, схватила за платье, не пускает.
- Куда ты, родимая, куда? Остановись, дослушай! Покажу я тебе ее, хоть и знаю, что тут моя погибель. Обещался он, что коли я одно слово вымолвлю, тут же велит меня запытать до смерти, и так сделает. Да что мне? не втерпеж уже, да и умереть пора, так или иначе. Может, за лютую смерть такую Господь грехи помилует. Покажу я тебе ее, проберемся мы к ней, пожди только малость.
XII
Ганнуся машинально опять подошла к скамейке, опустилась на нее и долго оставалась неподвижной. Она уже пережила самое страшное потрясение и не могла ожидать нового. Она полагала, что ей придется услышать в этот вечер от Петровны многое. Приготовилась к рассказам о всевозможных преступлениях, совершенных и совершаемых ее мужем, но не могла ожидать того, что теперь услышала.
Жива! Но, ведь, это невозможно! А между тем старухе нельзя не верить.
Бедная Ганнуся долго боролась, долго искала выхода. Сначала ей казалось, что она просто не понимает того, что говорит ей Петровна; но она должна была покинуть эту спасительную мысль, и тотчас же ухватилась за другую.
Ночь темна, как-то странно вокруг, как-то необычно светит луна, и все будто новое, особенное. Да и Петровна совсем не та Петровна, которую она всегда знала: та дряхлая старуха, а эта вон какая живая, какая бодрая, как говорит, как в темноте блестят глаза ее. Конечно, это сон и нет ничего такого, ни этой ночи, ни луны, ни этих странных деревьев, ни Петровны, все только грезится!.. Боже, нет, это не сон!
Ганнуся хватала себя руками, хватала Петровну, и должна была убедиться, что не спит, не грезит, что явь, самая действительная, самая неумолимая перед нею. Но она все же еще не сдавалась, она вглядывалась в Петровну.
Да, она не шутит, она думает сама, что говорит правду, но ей самой это только так представляется, она сошла с ума, бедная старуха! Однако же, вот, ведь, и вчера можно было почесть ее за безумную, а между тем она тотчас же доказала ужасную истину слов своих!
- Петровна! - наконец, отчаянным голосом крикнула Ганнуся. - Так что же это ты мне не рассказала всех этих ужасов, когда я приехала? как могла ты это скрывать от меня?
Старуха задрожала и повалилась в ноги перед нею.
- Матушка, горемычная моя, чувствую я всю мою вину перед тобою. Грех, тяжкий грех взяла на душу, и все деточек неповинных жалеючи и ее, графинюшку, жалеючи! Ведь, он что мне сказал, я сдуру-то тогда в ноги ему кинулась, молила его. А он мне в ответ: "Нишкни, говорит, старая! Коли слово единое от тебя еще услышу, коли ты кому ни на есть заикнешься про что, - так, право, я, право, всех этих щенят передавлю". И вот, как перед Истинным, мог он, мог это сделать!
- Господи! - простонала Ганнуся. - Да за что же мне все это? За что так надругались надо мною? За что погубили?
- Матушка, болезная моя, - шептала Петровна, - и меня-то ты истомила. Как приехала ты тогда, думаю: какую он еще там привез… и взглянуть-то на тебя не хотелось за графинюшку. А как глянула - вижу ты ровно дитя - добрая да ласковая, ко всем приветливая. Смехом заливаешься, деточек ласкаешь, на него так смотришь любовно, думаешь на жизнь счастливую да радостную приехала. Так и упало мое сердце, сказать ничего не смею. Графиней, графиней тебя величают, я то знаю, что графинюшка наша в подвале за замками, ты… какая же ты графиня?! - ты полюбовница его, разбойника, не графиня…
Ганнуся дико вскрикнула и онемела.
Петровна сказала правду. Но, несмотря на весь ужас этих нежданных открытий, на известие о том, что первая жена графа жива, до этого мгновения Ганнуся все же не думала об этой ужасной правде.
- Нет, нет! - задыхаясь выговорила она, наконец, отчаянно протягивая руки и будто что-то от себя отстраняя, - Нет, я все же жена его, повенчанная, законная жена, нас в церкви венчали… я жена его!..
- Да от живой жены разве венчают? - а коли обманно повенчают, так все одно, что и не было этого венчанья, - тихо проговорила Петровна.
Ганнуся упала на скамью в полном бессилии. Теперь она уже ясно понимала, что у нее отнято все, и ничего ей не осталось, что даже ребенок ее несчастный - незаконное дитя, без прав, без имени. Она схватилась за голову, будто стараясь припомнить что-то, что то сообразить, но ничего не могла придумать: голова ее была пуста - ни одной мысли! Тупое отчаяние охватило ее, а сердце - то билось с такой никогда неизведанной болью, то вдруг замирало, будто совсем останавливаясь. Всю грудь ее жгло, как огнем, и в то же время ей было холодно, нестерпимо холодно.
- Где же она? Веди меня к ней! Покажи мне ее… графиню! - прошептала, наконец, Ганнуся.
- За замками в подвале бедная графинюшка, и не видит она света Божьего, не слышит она голоса человеческого. Молила я его, изверга, дозволить мне носить ей пищу, - долго не соглашался, почитай полгода не видала я ее. Опять кинулась просить его - дозволил, только клятву страшную взял с меня, да наказал одному из своих разбойников провожать меня, чтобы я не засиживалась. И минуточки не дают побыть с нею. Да что - вот уж теперича она, бедная, почитай что и не узнает меня, и на человека почти непохожа стала - разума лишилась…
- Веди меня к ней, я должна ее видеть! - хватая за плечи старуху, безумно повторяла Ганнуся. - Веди меня к ней! Пока сама не увижу, не поверю тебе, не может того быть, нет, она умерла, все про то знают!
- Все про то знают! А те, кто связанную ее, по рукам да по ногам, да с платком во рту, чтобы не кричала, понесли в подвал - те-то, небось, знают жива ли она или нет. А те, кто, прости Господи, в гроб-то вместо покойницы дохлую, смердящую собаку укладывали, те тоже, небось, знают, кого в том гробу похоронили!
- Веди меня к ней! - твердила Ганнуся. - Не верю, лжешь ты, старуха!
- И проведу, матушка, - проговорила Петровна. - Уж теперь чего же мне - проведу, и пусть он, злодей, казнит всех нас. Да, нет, сударушка, сдержи ты свое сердце, о Боге подумай, о младенце своем подумай; пожалей ты, коли себя не жалеешь, и ту безвинную душу, что в подвале за замками спрятана. Проведу я тебя тихомолком - крепись только, улучу время как одна пойду без разбойника, что за мною ходить приставлен, благо ленив он ныне стал, иной раз меня и одну отпускает. Погляди на нее, да удержи свое сердце, ободрись, сударушка…