– Не бывало такого?! Сестра она, правда, да царица же, помазанница Господня… А он – что сегодня… Увещал ее: "Не для себя, мол, хочу царства! Не почета, не радости ради, вериги на себя налагаю, подвига ищу… А должен земли ради власть в руки взять… Не знаешь, мол, ты… А уж враги проведали… Татаре сызнова надвигаются. Литва и ляхи снаряжаются… Бояре не о земле думают, местами считаются, перекоряются одни с другими… Потому царя, хозяина нету на земле… Пропадает земля… Народ, царство христианское… И на тебе, мол, грех…" А она ему: "Господь до греха не доведет, как и доныне берег меня! Какова Его воля, Он явит… Кому укажет по голосу всенародному, тому и вручу наследие ангела моего, государя усопшего. Клялась я так ему, так и будет… А тебя прямо он указал: на трон не сажать бы!" Как сказала, он и затрясся весь: "А, с ворогами ты с моими, с Шуйскими, с Бельскими, с Нагими, поди! Им царство отдать сбираешься…" Тогда царица уж и заплакала, ужасом объятая, руки тянет к нему и молит: "Нагих не поминай! Покарает Господь… И покойный говорил: покарает тебя Господь…" – "Как, ты с царем и про такие дела говорила? Меня порочила… Ах ты змея подколодная, не сестра мне… Прочь!" Да посохом ее… в грудь прямо… Пала государыня, только "ох" негромко молвила… Старицы, что под дверьми стояли, – хотят на помощь кинуться, а не смеют. Ноги у них подкосились. Увидит он, кто речи их слышал страшные, – так со свету сживет… Но, видно, самому не по себе стало, выбежал из кельи царицыной… К себе прошел. Тут старицы царице на помощь и поспели…
Слушают, молчат оба: старик и юноша. Тяжелое это молчание… Конечно, во многих местах по Москве разносились эти же вещи, шли такие же толки, как и в келье старца Паисия. Тысячи людей все лучше и лучше узнавали комедианта высшей марки, лицемера-правителя.
Но пока еще докатится волна до глубины царства, разольется по всему простору его, – Годунов работает неутомимо, быстро соображает ходы противников, делает свои выпады, неотразимые, прямо ведущие к цели…
Месяц и десять дней минуло со смерти Федора, а уже успели гонцы развезти грамоты с приглашением на всенародный земский собор, для избрания нового царя, взамен Ирины, ушедшей в келью. И собрались "избранники всей земли" – попы, служилые, посадские и торговые люди…
Чернь слепо привыкла идти за "вяшшими людьми". А те – давно задарены, посулами закуплены от Годунова или запуганы клевретами его… Новопоставленный первосвященник, патриарх Московский Иов, не отстал от тех, которые предавали на смерть Праведника, лишь бы угодить правителю и претору…
Все было пущено в ход. Толпы народные стояли на коленях, плакали, звали на царство Бориса, который теперь заявлял, что недостоин взять "наследье Федора"…
Этой смертельной иронии только и не хватало.
Наконец крестным ходом с чудотворными иконами двинулись выборщики во главе с Иовом в Новодевичий монастырь, где Борис сторожил Ирину.
Народ, согнанный приставами со всех концов и сам поспешивший поглядеть на редкое зрелище, ударил в землю челом… Рыдания слышались вокруг…
И уговорили не только Бориса, но также вдовую царицу, которая неожиданно для всех проявила столько твердости и силы воли.
– Берите брата на царство, если Господь того желает и вы просите сами! Да заступит м о е м е с т о на престоле!
И, стоящий давно наготове, на самых верхних ступенях, – радостно, грузно опустился Борис на заветное место, на царский престол…
Лицемеря до последней минуты, Борис с наружным сокрушением громко заявил:
– Не дерзал я возносить взора до высоты престола. Но вижу: нельзя противиться мне больше. Буди же святая воля Твоя, Господи! Настави меня на путь правый и н е в н и д и в с у д с рабом Твоим! Повинуюсь Тебе, исполняя ж е л а н и е н а р о д а!
Мало кто обратил внимание на это скрытое, но всенародное покаяние нового царя. Душа ему подсказала, что Бог с т а н е т с у д и т ь, – так и свершилось…
Но пока – торжествовал Борис, царь теперь и по имени, как раньше был – по власти… Ликовал народ, призванный на бесконечные пиры новым щедрым царем, Годуновым, основателем второй династии царей на троне полночного государства, занятом больше 700 лет потомками Рюрика.
Торжественно, оглушительно гудели тысячи московских колоколов, как в день великого праздника…
Был со всеми в толпе народа и Димитрий-сирота…
– Да как же это? Почему так? И Господь допустил? – шептал он про себя…
И широко раскрыл он глаза свои, в которых так и застыл немой вопрос…
А Романовы, Бельские, Шуйские, Нагие и простые, не закупленные Борисом люди, дьяк Василий Щелкалов и другие, как бы в ответ на этот не слышимый для них вопрос, – думали:
"Видно, не пришла еще пора… Пусть повеличается… Выше взмоет – ниже упасть придется кречету залетному, который в орлиное гнездо не по праву засел! Дурным обычаем укрепился там. Орленка царственного заклевать решился…"
* * *
– Так тяжко тебе, говоришь, на Москве стало жить, чадо мое? И безо всякой причины особой? Верю, верю… Молод ты еще… Знаешь многое, что и мы, люди старые… Да, терпеливо ждать, пока пробьет час воли Божией, придет возмездия пора… Не можешь ты этого с горячим юным сердцем… Вижу, понимаю. Не держу тебя, сыне.
Да благословит Господь все пути твои… В Киев сбираешься? Дело. И сам я подумывал на время отпустить тебя в те края… Кое-что кой-кому передать бы надобно… Вот теперь и подошла самая пора… Бог, видно, старый хозяин, лучше нас, грешных, все дело ведет.
Мы – черви слепые в руце Божией… Поезжай. Лошадку возьми… Грамотку я тебе выправлю подорожную… Да слышь ты… вот еще… Стар уж я… Увижу ли тебя, чадо мое, приведет ли Бог? Кто знает… А по душе ты мне пришелся. Хочу благословить тебя… Да с уговором… Вот тут, видишь, – две ладанки… Побольше и поменьше… На гайтане на крепком, на груди храни их. Береги пуще глазу. Ты уж парень рослый… Шестнадцатый год пошел, слава те Господи… У царских детей – и лет совершение в эти годы… А ты умом и от княжеских детей не ушел, а то и перешел иных…
Помни же. Носи ладанки. Не гляди их, не трогай. Только тогда открой, когда я весть пришлю, или сам скажу, или писать буду, хотя бы и не прямо, без моего имени… Только напомню – вот, день тут надписываю: "Вторник, фебруария дня 28, року 1598…" И на грамотке на моей – будет только это число и год стоять. Дадут тебе таку грамотку – открывай мои ладанки. Там уж знать будешь, что делать с ними надобно. Так обещаешь ли? Клятву дай!
– Клянусь! Слово даю, коему не изменял и не изменю, отче святый: так и сделаю!
Часть II
ЦАРЬ ИЗ МОГИЛЫ
ЗА ГРАНЯМИ
Давно уж это так повелось, что немало беглецов московских за гранью, в Польше да на Литве живет. Особенно – в этом последнем княжестве. Много тут православных своих помощников и крестьян. Мало чем и отличается местная жизнь от московской, особенно – окраинной.
На Литве жил и умер знаменитый воевода Иоанна Грозного, князь Андрей Курбский. И в мире, и на войне, пером и мечом хорошо умел князь сводить счеты с великим "хозяином Московского царства", которому изменил, спасая собственную жизнь, но оставляя на жертву целое гнездо: жену с детьми…
И до, и после Курбского – немало знатного и простого люда московского спасалось за этими гранями от опалы и гнева, от суда или бессудных казней московских владык, царей милостию Божиею, но немилостивых чаще всего и по рассудку, и по собственной склонности.
Сейчас живет там родовитый боярин Михайло Головин, близкий родич казнохранителя Иоаннова, который и по смерти его служил царю Федору по вере и правде. Но смели Головины пойти об руку с другими вельможами, стараясь обуздать властолюбие Годунова, – и поплатились опалой. Еле головы целыми унесли. А Михайло, повторяя, что "береженого – Бог бережет!" – все-таки за рубеж кинулся, собрав все, что мог из своего, большого раньше, богатства.
Вокруг него, как цыплята под крылом наседки, – собрались и другие, менее значительные русские выходцы, которые или бежали навсегда с родины, или по делам на долгое время появились в пределах Польши и Литвы.
В постоянных сношениях находятся эти добровольные изгнанники со своей покинутой родины. Послов ли посылает Речь Посполитая, либо сам литовский князь от себя, купцы ли собираются к Смоленску ехать товары менять, торг вести, – потому что дальше не пускают "литовских соглядатаев", как окрестили их братья на берегах Москвы-реки, – с каждой оказией идут и возвращаются цидулочки, безымянные по большей части, а порою – и цифирью, загадочным шифром начертанные…
Как раз в пору, когда направился к Киеву сирота со своим приятелем Юшкой, или Григорием-дьяконом, – неведомо откуда пронеслась странная весть среди московских выходцев, а от них – проникла и в польские, в литовские круги простых и знатных людей…
Заговорили вдруг, пока еще неопределенно, без подробных указаний и объяснений, что царевич в Угличе, на которого послал убийц Годунов, – не погиб. Близкие люди предвидели замыслы Годунова, успели заранее скрыть настоящего царевича, сына Ивана Васильевича, а пал от ножа безымянный ребенок, подставленный вместо Димитрия Углицкого.
Схоронили в могилу убитого. А живого – спрятали добрые люди подальше от глаз и рук Годунова.
Теперь – мальчик подрос, надежды большие подает, и собираются его покровители всему миру открыть тайну, хранимую больше семи лет…
Многих сильно всполошила эта весть. Как-то очень скоро и на Украину проникла она, как будто кто-нибудь нарочно с нею побывал в главных, людных городах и поселках тамошних.