Легенда об обмененных головах на протяжении ряда веков пользовалась популярностью на Востоке, переходя из страны в страну и от народа к народу.
Впервые эта легенда встречается в санскритском сборнике XII в. н. э. "Шукасаптати". В XIV в. она перекочевывает в Иран и с санскрита переводится на персидский, который в те времена играл такую же роль на Востоке, как в средневековой Европе - латынь, и выходит в сборнике "Тути намэ" ("Книга попугая") Зия-уд-Дина Нахшаби. Вскоре она распространяется по целому ряду стран Востока. Из последующих многочисленных переделок наибольшей известностью пользуется "Тути намэ" Мохаммада Кадири, появившаяся в конце XVIII в. на персидском и нескольких новоиндийских языках. В том же столетии легенда проникает в Среднюю Азию двумя путями - через Иран и через Индию. Сначала она появляется в Туркмении, на арабском языке, а также в манускрипте "Тюрки Тоти намэ", бытует она и в народном творчестве других тюркских народов. После воцарения в Индии тюркской династии бабуридов, в XVI–XVII вв., легенда вновь возвращается на родину. В связи с развитием национального самосознания индийцев все более возрастает интерес к культурно-историческим памятникам, в том числе и к "Сказкам попугая". В 1803 г. легенда выходит на языке урду, одном из наиболее распространенных новоиндийских языков, в книге Сайда Хайдар-Бахша Хайдари "Тона Кахани". Последний вариант вытесняет все остальные и становится каноническим текстом.
I
Сказание о пышнобедрой Сите, дочери скотовода Сумантры из рода храбрых воителей, и о двух ее мужьях (если здесь уместно это слово), кровавое и смущающее наши чувства, взывает к душевной стойкости того, кто его услышит, к умению противопоставить острие духа свирепым забавам Майи. Нам остается только пожелать, чтобы неколебимое мужество рассказчика послужило примером для его слушателей, ибо, конечно, большая смелость и решимость требуется на то, чтобы рассказать такую историю, чем на то, чтобы выслушать ее. И тем не менее от начала и до конца все происходило именно так, как здесь изложено.
В пору, когда людские сердца полнились воспоминаниями, подобно тому как медленно, со дна, полнится хмельным напитком или кровью жертвенный сосуд, когда лоно строгой богопокорности отверзалось для приятия извечного семени и тоска по Матери вдыхала омолаживающий трепет в старые символы, множа толпы паломников, устремлявшихся по весне к обителям Великой кормилицы, - словом, о ту пору вступили в тесную дружбу двое молодых людей, мало отличавшихся друг от друга возрастом и достоинством каст, но весьма различных по внешнему облику. Младшего звали Нанда, того, что постарше, - Шридаман; одному минуло восемнадцать лет, другому уже двадцать один год, и оба они, каждый в свой день, были опоясаны священным вервием и сопричислены к сонмищу "дважды рожденных".
Родом юноши были из прихрамового селения в стране Кошала, носившего название "Обитель благоденствующих коров", куда, по велению небожителей, в давние времена перекочевали их предки. Храм и селение были обнесены изгородью из кактусов и деревянной стеной с воротами, обращенными на все четыре страны света, у которых некий странствующий созерцатель сущего, служитель богини Речи, в жизни не промолвивший неправедного слова и кормившийся даяниями селян, произнес благословительную молитву: "Пусть столбы и поперечные брусья ворот вечно источают мед и масло".
Дружба обоих юношей зиждилась на разности того, что зовется сущностью человека, и на стремлении каждого из них восполнить свою сущность сущностью другого. Ведь всякое воплощение приводит к обособленности, обособленность - к различию, различие - к сравнению, сравнение - к беспокойству, беспокойство - к изумлению, изумление же - к восхищению, а восхищение - к потребности воссоединиться. "Этад ваи тад - сие есть то". Этому учению тем более подвластна юность - возраст, когда глина жизни еще мягка и ощущение собственной сути еще не застыло, еще не привело к отщепенчеству, к полной огражденности неповторимого "я".
Юный Шридаман был торговец и сын торговца, а Нанда - кузнец и пастух, ибо отец его Гарга добывал себе пропитание молотом и мехами из птичьих крыл, а также тем, что разводил в загонах и на пастбищах рогатый скот. Что до родителя Шридамана, по имени Бхавабхути, то он, по мужской линии, вел свой род от брахманов, толкователей священных Вед; Гарге же и его сыну Нанде ничего подобного и не снилось. Однако и последние не были шудрами и, несмотря на свои козьи носы, безусловно принадлежали к человеческому обществу. Впрочем, для Шридамана, да и для Бхавабхути тоже, брахманство давно отошло в прошлое, ибо отец Бхавабхути сознательно остановился на жизненной ступени "отца семейства", непосредственно следующей за ступенью ученичества, даже и не помышляя о том, чтобы стать отшельником или подвижником. Он пренебрег существованием, всецело зависящим от доброхотных даяний верующих, в благодарность за мудрое толкование священных Вед; или же просто не мог прокормиться на благочестивые лепты единоверцев и затеял почтенную торговлю щебенкой, камфарой, сандалом, шелковыми и хлопковыми тканями. Посему и сын его Бхавабхути, рожденный им, дабы было с кем совершать обрядовые жертвоприношения, также сделался вайшья, то есть торговцем, в прихрамовом селении "Обитель благоденствующих коров"; по стопам деда пошел и сын его сына - Шридаман, хотя подростком он обучался у некоего гуру грамматике, астрономии и основам созерцания сущего.