Оба наклонились вместе над этим предметом, и мужчина, повернувшись к стене, шесть раз поднес руку к карману тем движением, которым заряжают подобное оружие.
Окончив эту работу, они повернули назад, дошли до улицы Сюрена, и инспектор, следовавший за ними так близко, как это было возможно, с риском привлечь их внимание, увидел, что оба проследовали в ворота старинного дома, у которого все ставни были закрыты, кроме как на четвертом и последнем этажах.
Он бросился следом. В конце проезда, в глубине большого двора, инспектор заметил вывеску маляра, а с левой стороны — лестничную клетку.
Он стал подниматься, и на первом же пролете ускорил шаги, так как сверху до него донесся сильный шум, в котором, казалось, можно было также различить удары.
Когда Ганимар добрался до последней площадки, дверь была открыта. Он вошел, на секунду прислушался, уловил шум борьбы, добежал до комнаты, из которой он исходил, и застыл на пороге, тяжело дыша, удивленный зрелищем, которое перед ним предстало, — человека с апельсиновыми корками и мальчишку, которые громко стучали стульями о паркет.
В ту же минуту из соседней комнаты появилось третье лицо. Это был молодой человек двадцати восьми — тридцати лет, носивший короткие бакенбарды, очки, комнатную куртку, подбитую каракулевым мехом, и казавшийся иностранцем, скорее всего — русским.
— Здравствуй, Ганимар, — сказал он. И обернувшись к тем двоим:
— Спасибо, друзья мои, поздравляю с успехом. Вот обещанное вознаграждение.
Он вручил им стофранковый билет, вытолкнул из комнаты и запер обе двери на лестницу.
— Уж ты меня прости, старина, — объявил он Ганимару. — Мне нужно с тобой переговорить… Причем — срочно…
Он протянул ему руку и, поскольку инспектор продолжал стоять в ошеломлении, с лицом, перекошенным бешенством, воскликнул:
— Ты, кажется, не понимаешь… Хотя все предельно ясно… Мне понадобилось срочно тебя повидать… Так что…
И словно отвечая на еще не высказанные возражения:
— Да нет, старик, ты ошибаешься. Если бы я тебе написал или позвонил по телефону, ты бы не пришел… Либо заявился бы во главе целого полка. Я же хотел повидать тебя одного и подумал, что нет лучшего способа, чем послать этих двух людей с задачей сеять апельсиновые корки, рисовать крестики и нолики, короче — отметить тебе дорогу к этому месту. Но в чем дело? Ты вроде совершенно оглушен. Что случилось? Может, ты меня не узнаешь? Я — Люпэн… Арсен Люпэн… Поройся в памяти… Разве это имя ничего тебе не напоминает?
— Скотина, — процедил сквозь зубы Ганимар.
Изобразив полное отчаяние, Люпэн сердечно проговорил:
— Ты сердишься? Я вижу это по твоим глазам… Дело Дюгри-валь, не так ли? Я должен был подождать, чтобы ты пришел меня арестовать?.. Черт побери, мне это как-то не пришло в голову! В следующий раз, клянусь…
— Каналья, — пробурчал Ганимар.
— А я-то думал, тебе будет приятно! Честное слово, так себе и сказал: «Мой добрый, толстый Ганимар, мы ведь с ним так давно не виделись! Он просто бросится мне на шею».
Ганимар, который все еще не сдвинулся с места, вышел, казалось, из оцепенения. Он посмотрел вокруг, взглянул на Люпэна, подумал, вероятно, не броситься ли ему, действительно, на шею, затем, овладев собой, взял стул и устроился на нем, словно вдруг решился выслушать своего противника.
— Прекрасно, — сказал Люпэн, — поговорим. Трудно и мечтать о более спокойном местечке. Этот старинный особняк принадлежит герцогу де Рошлор, который в нем никогда не живет и который сдал мне внаем этот этаж, передав места общего пользования в распоряжение предпринимателя-маляра. У меня есть несколько подобных жилищ, весьма удобных.