"Самые улыбчивые стороны жизни и есть самые американские", - говорил писатель Уильям Дин Гоуэллс.
"Иностранный" (не американский) - порочный, нестерпимый, нечестивый", - издевался Бирс.
Сама энергия афоризмов - от этого внутреннего полемического запала.
Бирс издевается и над тем, что есть, и над всеми попытками изменений. Он видит прежде всего не различия между либералами и консерваторами той поры - не слишком, впрочем, существенные. Он видит то общее, что их объединяет, - видит иллюзии разного рода, системы заблуждений.
Бирс обличает подряд богатство, шовинизм, веру в прогресс, в науку, претензии христианства на монополию. Он наблюдает за внешней политикой и горько формулирует: "Союз - в международных отношениях - соглашение двух воров, руки которых так глубоко завязли друг у друга у карманах, что они уже не могут грабить третьего порознь". Обличения Бирса относятся не только к политике. Не остается ничего - ни в обществе, ни в мире личности. Само устройство планеты кажется писателю на редкость нелепым, - на две трети земля покрыта водой, а человек лишен жабр…
"Святой - мертвый грешник в пересмотренном издании". Снова и снова писатель настаивает: нет личностей, говорит о заменяемости, о том, что видимое не совпадает с сущностью.
Конечно, Бирс односторонен в своих афоризмах. Без односторонности нет ни жанра, ни этого писателя. Геометрическая, линейная универсальность жанра, быть может, в наибольшей степени соответствует особенностям его дарования. Эти особенности и помогли ему запечатлеть существенное, не только преходящее, но свойственное иным временам.
Подступом к диалектике добра и зла стал для Бирса цинизм. "Словарь Сатаны" в первом издании (1906) назывался "Словарем циника". Причем цинизм Бирса был своеобразным развитием, следствием истовой веры. "Он был вывернутым наизнанку идеалистом", - справедливо замечает его биограф.
В "Фантастических баснях" политическая жизнь современной писателю Америки предстает как бесстыдное торжище, где все и вся продается и покупается. Политика - грязная возня у кормушек. Политический деятель, будь то сенатор, конгрессмен, член Верховного суда - вор, шантажист, негодяй. Здесь в сгущенном виде содержится своеобразное ядро творчества писателя.
Басня "Фермер и его сыновья" - вариант распространенного в мировой литературе сюжета. Умирающий отец обманывает нерадивых сыновей, утверждая, что в саду зарыт клад. Но вместе с тем говорит правду: тщательно перекопав сад в поисках мнимого сокровища, сыновья снимут большой урожай и получат настоящее богатство. Но бирсовская концовка - горькая ирония: "И сыновья выкопали все сорные травы, а заодно и виноградные лозы и за недосугом даже забыли похоронить старика отца".
Ни проблеска надежды, всеподавляющее царство зла. Бирс был наделен трезвостью ума, стремлением сдирать оболочку, добираясь до сути, что отнюдь не способствовало его собственному счастью и спокойствию. Он был сатириком, обличителем не только по мировоззрению, по взглядам на жизнь, но и по склонностям, по складу характера, что и проявилось в самом типе дарования.
Однако содрать с человека кожу - значит ли это, всегда глубже проникнуть в его суть?
Джек Лондон сказал однажды, что у него никогда не было отрочества. Как бы возмещая это, большая часть написанных им книг отроческая по своему характеру и обращенная к отрочеству.
Амброз Бирс заметил, что никогда не был мальчишкой. Но писал он так, как будто и никто на свете не был мальчишкой. Будто доверчивого - особенно свойственного детям - отношения к жизни и не существует вовсе. В тех редких случаях, когда в его произведениях действуют дети, - это маленькие старички.
На долю шестилетнего героя рассказа "Чикамога" выпадают невероятные бедствия, - он не просто случайно заблудился и ему пришлось переночевать в лесу - что уже не мало для ребенка, - он еще встречает остатки разбитого наголову отряда, и это не люди, а ползущие, страшные, окровавленные существа. Он наконец находит свой дом - дом сгорел. Лежит труп женщины, "из рваной раны над виском вывалились мозги - пенистая серая масса, покрытая гроздьями темно-красных пузырьков". Но и этого нагромождения натуралистически описанных ужасов оказывается недостаточно. Ребенок еще к тому же глухонемой.
Бирс принадлежал к числу людей, которые живут без иллюзий. А ведь иллюзии и вера - тоже необходимейшая часть опыта человечества. Без них нельзя не только преобразовывать общество, без них нельзя ни сеять, ни рожать, ни строить дом. Человеку свойственна вера в будущее - сознательная или бессознательная, - без которой нет ни жизни, ни искусства. И потому периоды безверия неизбежно сменяются периодами новой веры и часто новых заблуждений, новых иллюзий. Без веры в будущее нет и большого искусства. В отсутствии веры сила и слабость, ограниченность писателя. Это остро ощущал и сам Бирс. Понимал, что его взгляд, во многом повернутый только на дурное, подлое, пошлое, сужает его возможности художника. "Я люблю встречи с йеху", - вызывающе замечает он в одном из писем, подчеркивая свое родство с великим сатириком Свифтом, который воплотил в страшных йеху свое представление о выродившемся человечестве. А на самом деле Бирс, как и Свифт, содрогался от ужаса при этих встречах. Судороги ужаса, отчаяния запечатлены и в самой форме его произведений.
"Невозможно представить себе Шекспира или Гете, истекающих кровью и вопящих от творческих мук в тяжелых тисках обстоятельств. Великое мне представляется всегда с улыбкой, пусть горькой по временам, но всегда в сознании недостижимого превосходства над ходульными, маленькими титанами, докучающими Олимпу своими бедствиями, хлопушечными катастрофами", - говорил он в одном из писем. Так он сам, между прочим, объяснил, почему не стал, не мог стать великим сатириком.
Сатана не перестает мечтать о потерянном рае. Циничная ухмылка Мефистофеля скрывает тоску по идеалам.
* * *
Исследователи современной американской новеллы Мэри и Уоллес Стегнеры пишут: "Если существует литературная форма, которая в наибольшей степени выражает нас как народ, то это нервная, концентрированная, краткая, всепроникающая, законченная форма новеллы". Амброз Бирс принадлежит к числу создателей этой формы. Лучшие его рассказы включаются во все американские антологии.
Головокружительно неожиданные концы рассказов, казалось, несколько роднят новеллистику Бирса и новеллистику О'Генри. Но функция концовок у этих двух писателей почти противоположна.
У Генри в самых печальных, драматических ситуациях конец обычно выявляет случайность, незначительность, несущественность конфликта, сводя его к недоразумению. Конец смягчает, примиряет.
У Бирса конец всегда усугубляет драматизм, исключает возможность примирения, доводит гротескное до наивысшего предела.
Художники-современники смотрят на одно и то же, перед ними те же человеческие типы, те же обстоятельства. Но великое разнообразие искусства, само его существование обуславливается и тем особым видением, тем своим магическим кристаллом, сквозь который проступает объективный мир. Был и у Бирса свой магический кристалл, потому есть и его полоса спектра в большой, богатой, разнообразной литературе США.
Р. Орлова
Из сборника "В гуще жизни" (1891)
Случай на мосту через Совиный ручей
1
На железнодорожном мосту, в северной части Алабамы, стоял человек и смотрел вниз, на быстрые воды в двадцати футах под ним. Руки у него были связаны за спиной. Шею стягивала веревка. Один конец ее был прикреплен к поперечной балке над его головой и свешивался до его колен. Несколько досок, положенных на шпалы, служили помостом для него и для его палачей - двух солдат федеральной армии под началом сержанта, который в мирное время скорее всего занимал должность помощника шерифа. Несколько поодаль, на том же импровизированном эшафоте, стоял офицер в полной капитанской форме, при оружии. На обоих концах моста стояло по часовому с ружьем "на караул", то есть держа ружье вертикально, против левого плеча, в согнутой под прямым углом руке, - поза напряженная, требующая неестественного выпрямления туловища. По-видимому, знать о том, что происходит на мосту, не входило в обязанности часовых; они только преграждали доступ к настилу.
Позади одного из часовых никого не было видно; на сотню ярдов рельсы убегали по прямой в лес, затем скрывались за поворотом. По всей вероятности, в той стороне находился сторожевой пост. На другом берегу местность была открытая - пологий откос упирался в частокол из вертикально вколоченных бревен, с бойницами для ружей и амбразурой, из которой торчало жерло наведенной на мост медной пушки. По откосу, на полпути между мостом и укреплением, выстроились зрители - рота солдат-пехотинцев в положении "вольно": приклады упирались в землю, стволы были слегка наклонены к правому плечу, руки скрещены над ложами. Справа от строя стоял лейтенант, сабля его была воткнута в землю, руки сложены на эфесе. За исключением четверых людей на середине моста, никто не двигался. Рота была повернута фронтом к мосту, солдаты застыли на месте, глядя прямо перед собой. Часовые, обращенные лицом каждый к своему берегу, казались статуями, поставленными для украшения моста. Капитан, скрестив руки, молча следил за работой своих подчиненных, не делая никаких указаний. Смерть - высокая особа, и если она заранее оповещает о своем прибытии, ее следует принимать с официальными изъявлениями почета; это относится и к тем, кто с ней на короткой ноге. По кодексу военного этикета безмолвие и неподвижность знаменуют глубокое почтение.